Шрифт:
Недоразвитый интеллект!
Слова — как пощечины, они бьют с такой силой, что он поневоле останавливается, переводя дух. Это имел в виду Сандстрём. Что Андерс дурак. Тупица. И хотя Андерс никогда, даже на тысячную долю секунды за все прошедшие с тех пор годы не позволил этой мысли проникнуть в сознание настолько, чтобы она могла нарушить его покой, но все равно он ее принял. В один миг рухнули все прежние представления о себе, Андерс уже не был ни первым учеником в классе, ни одаренным студентом, ни молодым медиком с научными амбициями, он превратился в старательную посредственность, которой удалось получить медицинское образование исключительно ценой прилежания. Вот почему он отбросил все свои амбиции. Вот почему оказался в центральной поликлинике Ландскроны. И потому же там и остался. Навсегда.
Он встает возле трапа, ведущего на бак, и хватается за поручень, хватается так крепко, что белеют костяшки пальцев, и снова делает глубокий вдох. Ева!Хоть что-нибудь в его жизни произошло не по ее вине? Их совместная жизнь проносится перед глазами, он видит, как Ева смеется, как она сидит на кухне за обеденным столом, опустив голову, и плачет. Видит, как Ева в ярости швыряет в него вазой, это тяжелая ваза, доставшаяся ему в наследство от мамы и вообще-то содержащая в себе цветы — десять отцветших тюльпанов, их красные лепестки отваливаются от стеблей и на миллисекунду создают стену между ним и ею, пока он успевает кинуться на пол, спасая и себя, и ее, и видит наконец ее побелевшее лицо и черные глаза, когда она поворачивается к нему и смотрит с презрением. И в тот момент он знал, хоть в этом себе тогда и не признавался, что разделяет ее презрение.
Ветер хватает его капюшон и сдувает прочь, ледяной дождь ошпаривает бритую голову и заставляет Андерса присесть на корточки. А потом пробуждает. Утешает. У них ведь никогда не было детей. И только теперь, стоя на палубе ледокола «Один» и глядя на серо-голубой ледяной пейзаж, он признает, что это не только горе. Это еще и благо. Чего только не устроила бы такая Ева с маленьким ребенком? И как бы он смог ей помешать? Он ведь никогда не мог ей помешать. Просто не знал, как это делается. В силу недоразвитости интеллекта.
Он выпрямляется, моргает. Осматривается, поднимаясь по трапу. Может, только это совместное презрение и удерживало их вместе, ее презрение к нему и его презрение к самому себе. Поднявшись, он опять останавливается и снова натягивает капюшон, потом рука скользит к заднему карману брюк, за бумажником. Взяв его и открыв, он достает старую фотографию из прозрачного пластикового кармашка, фотографию молодой Евы, белокурой и улыбающейся. И вытаскивает ее, на ходу и не глядя, потому что смотрит уже на лабораторию.
Ульрика. Может быть, она бы…
В тот же миг дверь открывается, и вот она стоит, кареглазая, веснушчатая и улыбающаяся.
— Привет, — говорит она. — Заходите!
~~~
Ночь опускается на Северный Ледовитый океан. Она начинается дождем и туманом и ветром. Мир стал серым. Низко повисли серые тучи. У горизонта виднеются серо-коричневые острова. Серо-голубой лед раскалывается, образуя стену вокруг судна. А на палубу «Одина» падает фотография, цвета которой элегантно поблекли. Девушка пастельных тонов улыбается в камеру. Ее щеки капельку бледноваты, оттенок губ — лососево-розов, но глаза по-прежнему черны и взгляд их пристален.
Дождем снимок прибивает к палубе. Кто-то тяжко наступает на него, словно припечатывая еще крепче. Потом фотография лежит там много часов подряд, и девушка все это время улыбается тучам, улыбается так, что дождь в них пересыхает, улыбается так, что стихает ветер, так, что тучи должны неминуемо рассеяться, а серая ночь — превратиться в сверкающий зимний день посреди лета, улыбается так, что…
Кто-то проходит по палубе. Останавливается и разглядывает снимок, потом оглядывается — нет ли кого-нибудь поблизости, но так никого и не видит, затем нагибается и поднимает его, проводит перчаткой по его влажной поверхности и уносит фотографию с собой. Снимает перчатки и направляется на так называемую площадь Одина [31] — холл, через который все проходят на пути в кают-компанию, — вешает влажный снимок на магнитную доску для объявлений и подписывает ниже красным маркером: «КТО потерял?»
31
Площадь Одина— одна из площадей в центральном Стокгольме.
~~~
Не может быть.
Сюсанна стоит остолбенев у доски объявлений и смотрит на снимок. Узнает его. Она сама его сделала, очень давно, но тогда на нем было двое. Бьёрна теперь тут нет, кто-то отрезал его почти целиком, осталась только его рука на Евином плече. Еве настолько понравился этот снимок, что она выпросила его у Сюсанны, и Сюсанна улыбнулась, тогда она еще улыбалась Еве, и отдала ей свой единственный экземпляр.
А теперь вот он висит на доске объявлений «Одина». Такого не может быть. Такого просто-напросто не бывает.
Тонкая струйка аромата просачивается из кают-компании, пахнет свежим кофе и свежими булочками, и на десятую долю секунды Сюсанна поддается искушению пойти на запах, но потом понимает, что это невозможно. Она не сможет уйти с площади Одина, пока не получит ответ на вопрос, написанный под снимком большими буквами…
«КТО ПОТЕРЯЛ?»
Она садится на одну из привинченных к стене банкеток и сидит, выпрямившись и сцепив руки на коленке, и смотрит перед собой, пока с лестницы не доносятся шаги и хихиканье. Она тут же меняет позу, берет одну из бумаг с доски объявлений, кладет ногу на ногу и притворяется, что читает, и чуть улыбается при появлении Улы и Йенни. Они расцепляют руки и улыбаются в ответ, пожалуй, чуть смущенно, но не более смущенно, чем когда снова берутся за руки, уходя по коридору в сторону кают-компании.