Она нажала на ручку и открыла дверь, потом постояла на пороге, оглядывая комнату, такую, какой та выглядела теперь. Не настолько совершенной, как в мечтах. Но это пока. Сегодня начнется преображение. Она стащит это коричневое покрывало с кровати Элси и свяжет в большой узел старое постельное белье, она скатает ковер — вытертую старую дешевку из родительского дома Биргера, и сорвет наконец эти цветастые занавески и выкинет в мусорное ведро. Потом вытащит всю мебель на чердак, расстелет на полу газеты и начнет красить, прямо по старым серо-зеленым обоям. Уже куплена отличная краска, густая, как сметана, краска, которая наверняка закроет все эти цветочки пятидесятых годов. Комната будет белая. Белее белого.

И больше у Элси не будет места в доме у Инес. Никогда.

Она переступила порог и села на край кровати, огляделась. На березе под окном появились сережки, крохотные зеленые листочки поблескивают в утреннем солнце. Это как знак — добро пожаловать! Инес поджала ноги, оперлась о стену и почувствовала, как расслабляются плечи. Ее комната. Впервые в жизни у нее появилась своя собственная комната.

Биргер, естественно, пытался этому помешать. Поначалу одобрительно кивал и поддерживал, чтобы потом начать постепенно громоздить проблему на проблеме. А из окна там не дует? И как там вообще с утеплением — не будет ли холодно? Или слишком жарко? И не слишком ли неудобно будет сидеть на чердаке? Вот, скажем, телефон зазвонил — тогда ведь придется бежать с третьего этажа на первый, чтобы ответить. Может, ей лучше держать свои книги в шкафу в нижнем холле, а заниматься за обеденным столом на кухне? Ну, к примеру. А если ей настолько необходим письменный стол, то она может иногда пользоваться его столом… Он, кстати, совершенно не имеет возражений. Ни малейших. И зачем столько возиться и перетягивать старое плетеное кресло? В гостиной стоят три гораздо более удобных. Почему не сесть в них и почитать, если уж так надо сидеть именно в кресле?

Она выстояла. Впервые в жизни. Победила Биргера не словами и доводами, а одной только силой своего безразличия. Она просто поворачивалась к нему спиной, когда он долдонил за обеденным столом, склонялась над книгой, когда он повышал голос, слегка улыбалась и пожимала плечами, когда он шел за ней и зудел. И наконец он сдался и замолчал, две недели он не говорил ни слова о ее кабинете. Что совершенно не означало, что он принял его как данность. А значило лишь, что он вырабатывает новую стратегию. Что, в свою очередь, означало, что он ни за что на свете не должен узнать о деньгах. Деньгах Элси.

Инес обхватила плечи руками, скривилась. Она что, украла деньги? Может ли расцениваться как кража то, что она положила деньги Элси в другое отделение своего кошелька? Деньги, которые Элси сочла нужным давать на еду, пока жила в доме Инес и Биргера. Нет. Никак нельзя назвать это кражей. Инес ведь сама покупала каждую картофелину и скатывала каждую тефтелю на протяжении этих четырех месяцев, она искала скидки и распродажи и стала даже печь хлеб дома, чтобы хватило хозяйственных денег. Кроме того, она откладывала часть своей зарплаты. Не говоря о том, что продолжала ходить в старом обтерханном пальто вместо того, чтобы купить новое, — она вообще-то даже побывала в магазине и присмотрела себе новое, которое могла бы купить, если бы не откладывала денег, спросила цену и переложила всю сумму в потайное отделение кошелька.

Она стояла в тесном туалете и считала свои деньги. И это было поведение воровки. Честному человеку подобает сидеть за столом на кухне и раскладывать сотню к сотне, десятку к десятке, чтобы все было видно. Но она не могла себе позволить такую беспечность. Потому что знала: едва Биргер увидит деньги, как они станут его. Не то чтобы он когда-нибудь такое говорил, наоборот, это ведь были их общие накопления, она должна это понимать, но она должна понимать и то, что они ведь не могут позволить себе дорогих датских ламп и старинных бюро. А занавески? Чем плохи те, что уже висят в той комнате на чердаке? А? Она ведь там заниматься собирается, а не интерьер разглядывать?

Трусость. Вот как это называется. И мелочность. Она — трусиха, которая ведет себя мелко, позволяет себе врать, действовать тайком и заводить собственные секреты, которая притворяется жизнерадостной, открытой и доверчивой, а на самом деле — пуглива, замкнута и подозрительна. Она закрыла глаза. Не думать об этом сейчас. Нет, она будет думать о том, как там внутри будет красиво. О том бюро, которое она видела в антикварном магазине и дала за него сотню задатка. И о той дорогой датской лампе с белым гофрированным абажуром, которую она уже купила и очень незаметно поставила позади старых стульев на чердаке. Шторы она купит в Копенгагене, когда наступят летние каникулы. Она отправится в Magasin du Nordи только укажет рукой… Два с половиной метра вон того, пожалуйста!

Один раз она там уже побывала. Однажды перед пасхальными каникулами она, можно сказать, заставила Элси поехать с ней в Копенгаген. Этот день начинался довольно уныло — серым небом над Эресунном, запотевшими бутербродами с сыром на пароме и немотой между Инес и Элси, словно нараставшей с каждой минутой, немотой, из-за которой Элси беспрестанно отводила в сторону взгляд, а Инес трещала без умолку. Они никогда не могли говорить о самом главном, им по-прежнему было нечего сказать друг другу, поэтому Инес приходилось болтать ни о чем, и она это делала, покуда все слова вдруг не кончились посреди разговора. Элси сперва не заметила, что сестра умолкла, она стояла, держа пакет с занавесками под мышкой, и смотрела в сторону, а потом вдруг бросила взгляд на Инес:

— Ты пообедать не хочешь?

Инес кивнула. Она была так измучена собственной болтовней, что не смогла даже выговорить «да».

— Я угощаю, — сказала Элси.

И они молча сидели в ресторанчике друг напротив друга, но спустя секунду после того, как официант поставил перед ними датские бутерброды, Элси вдруг замерла с вилкой и ножом в руках и, подняв глаза и пристально посмотрев на Инес, спросила:

— Как у него жизнь, по-твоему? На самом деле?

Инес не могла ответить, несколько мгновений она искала привычную ложь, которая сделала бы Элси больно и напомнила ей, что если она и мать Бьёрна, то и Инес тоже, но иначе и глубже, но так и не нашла этих слов, только сидела и смотрела прямо перед собой.