Шрифт:
– Пока нет.
– Тогда ничего еще не потеряно, успеете рассчитаться по всем счетам. Только не откладывайте, Вадим Сергеевич, не откладывайте на потом…
Глава одиннадцатая
Днем в обычное время она забыла записать в историю болезни то, что записать полагалось. Возвращаться в стационар не хотелось, но ее позвали, и идти пришлось так и так. Из дальнего поселка привезли мальчишку с громадным фурункулом на коленке, она сделала назначение и достала с полки потолстевшую за месяц историю болезни.
Начала писать:
"23 апреля. Состояние больного вполне удовлетворительное. Жалоб нет. Начата лечебная физкультура и массаж…" Но тут погас свет…
Теперь Хабарову постоянно не хватало времени. Дни, казавшиеся совсем недавно бесконечными, какими-то резиновыми – сколько ни тяни, а конца все нет, – будто сжались.
Он просыпался рано и первым делом принимался за упражнения, завтракал, торопил Тамару с процедурами и начинал шуршать своими записками.
Через два часа он снова делал упражнения и опять писал.
На тумбочке ровной горкой поднимались книги. Он много читал в последнее время. Читал "прицельно". И началось это с того: натолкнулся у Леонида Леонова на фразу: "Бывают минуты, которые стоят вечности". Выписал и задумался. Верно? Пожалуй. Только что он, Леонов, понимает в минутах? Минута за письменным столом – полстроки, может быть, строка… Минута в грозовых облаках, когда машину трясет и, кажется, вот-вот развалит в куски, когда с кончиков крыльев стекают тугие жгуты статического электричества, когда стараешься не дышать, чтобы не спугнуть приборных стрелочек, на чьих остриях держится твоя жизнь… Это совсем другая минута…
"Зазнался, Витька! – одернул себя Хабаров. – Леонова сроду в глаза не видел, ремесла его не знаешь, чего ж лезешь судить – понимает, не понимает. Не твое дело! Скажи старику за идею спасибо". А идея, неожиданно пришедшая Хабарову в голову, была простой и толковой: порыться в классиках, в современной литературе, посмотреть, что есть там интересного о характере, о преодолении препятствий, о воле, о цене побед и цене поражений…
У Даниила Гранина Хабаров прочел: "Не люблю побед, когда побежденный один, а победителей много". Мысль показалась очень точной и привела за собой другую, уже собственную, хабаровскую: "Знаю: в жизни бывает и так – прав один, а все не правы. Ох и трудно приходится тому одному, правому". И невольно вспомнилась битва Алексея Алексеевича за неудавшуюся машину Севса. В том сражении он, Хабаров, исполнял скромную, бессловесную роль второго пилота. И было бы неправдой сказать, что многим противостоял весь экипаж. Нет. Противостоял один Алексей Алексеевич, вооруженный опытом, убежденностью, независимостью. Как упрямо отстаивал он тогда свою точку зрения, как настойчиво добивался права продолжать испытания.
Почему-то на память Хабарову пришла фраза, ставшая потом ходовой в Центре: "Миллионы людей пьют самогон, но это еще не доказывает, что самогон лучше столичной". Слова эти были произнесены Алексеем Алексеевичем в достаточно высокой инстанции. Его оппонент не нашелся возразить по существу и сказал с укоризной:
– Вот уж не ожидал от вас таких откровенно алкогольных примеров.
– Аргумент должен быть прежде всего доступным, – мгновенно парировал Алексей Алексеевич.
И все засмеялись. Все знали о болезненном пристрастии оппонента к спиртному. А заместитель Севса, покойный Жогов, старый приятель Алексея Алексеевича, сказал:
– Ну и шерстяной у тебя язык, Алексеевич, – не дай бог!
– Почему ж шерстяной?
– Хоть и колет, а греет…
Через каждые два часа Хабаров делал пятнадцатиминутный перерыв и упражнялся… Методично, неторопливо он давал нагрузку шее, плечевому поясу, осторожно двигал ногами, снова накачивал руки… И все время продолжал думать.
Замысел его ширился, наполнялся материалом, но Хабаров все еще не представлял, во что отольются его мысли, или представлял смутно. Найти форму, определить конструкцию книги оказалось далеко не простым делом. Ему хотелось написать так, чтобы каждая страница звучала задушевным, открытым разговором, будила любопытство, заставляла читателя думать, пусть не соглашаться с автором, пусть спорить, только бы не оставила равнодушным.
"Думаю, что извечное стремление держать летный состав на короткой узде, в строгих рамках инструкций приносит больше вреда, чем пользы", – записывал Хабаров и, прекрасно понимая, что в обнаженном виде тезис этот абсолютно непроходимый, заранее намечал доводы для возражений.
"Самые мудрые инструкции могут предусмотреть, скажем, 1000 возможных ситуаций в полете. Допустим, что летчик способен твердо усвоить всю 1000 совершенно разумных рекомендаций и, натренировавшись, не путать параграф 686 с параграфом 868. Но кто гарантирует, что обстоятельства реального полета не подкинут пилоту 1001-ю или 1002-ю ситуацию? Жизнь сложна, в небе нет четко очерченного края. Значит, важнее приучить человека думать, воспитать в нем способность к принятию самостоятельных разумных решений, чем тратить серое мозговое вещество на чрезмерную механическую работу – запоминание готовых рецептов. Все сказанное вовсе не опровергает пользу инструкций, наставлений и вообще основополагающих авиационных документов, "написанных кровью" предшественников. Нет! Только не следует путать азбуку с литературой, кирпич со зданием, догму с учением…"
"Новые, особо трудные проблемы должны разрабатывать люди, способные по своему интеллектуальному уровню иметь дело с этими проблемами. Для пользы дела этих людей следует ограждать от принуждения, исходящего от лиц, только воображающих, что они что-то знают и могут, но фактически неспособных к ответственному принятию решений. Все проволочки, затяжки, срывы в доводке новых конструкций, материализации новых идей чаще всего происходит оттого, что исполнителей сдерживают излишне осторожные опекуны.