Шрифт:
Воспоминание это мелькнуло и исчезло. Мать снова вернулась к действительности.
Виктор Михайлович сидел верхом на стуле, обхватив руками спинку; и продолжал рассказывать про цирк.
– Вить, я совсем позабыла: Вадим Орлов тебе звонил, просил, когда придешь, чтобы дал знать.
И, сразу оборвав свой рассказ, Хабаров спросил:
– Что у него там стряслось?
– Не знаю. Просто просил позвонить.
Хабаров набрал номер телефона штурмана и, услышав его медленный, будто спросонья, голос, спросил:
– Спишь? Это я.
– Не сплю. Как жизнь, циркач?
– Нормальная жизнь. Ты чего звонил?
– Может, зайдешь?
– Почему такая срочность? Что-нибудь не так?
– Все так, никакой срочности нет. Просто я по тебе соскучился. Мы же не виделись со вчерашнего дня. Заходи. Можно в тапочках.
– Сраженный его миндально – мармеладной нежностью, он расправил голубые консоли и немедленно вылетел на свиданье. В полетном листе было написано: любовь до гроба. Как понял? Прием! сказал Хабаров и повесил трубку.
– Ну что? – спросила мать.
– Говорит, соскучился, просит зайти.?
– Вы же вчера ночью вместе летали, когда ж он успел соскучиться??
– Вчера ночью мы как раз врозь летали, – усмехнулся Виктор Михайлович, – но дело не в этом. Я схожу.
Штурман был дома один. Жена еще не вернулась из вечерней школы, где преподавала немецкий.
На круглом обеденном столе Хабаров увидел старую, потрепанную книжку в синем самодельном переплете. Заметил корешок, аккуратно выклеенный из куска широкой изоляционной ленты. Виктор Михайлович взял книгу в руки. Оказалось: Джимми Коллинз, "Летчик-испытатель", довоенное издание с послесловием Чкалова и Байдукова.
– Наслаждаешься? – спросил Хабаров.
– А что? Это вещь! Это настоящая вещь, господа присяжные заседатели, если, конечно, смотреть в корень… Виктор Михайлович свистнул.
– Ты чего? – спросил Орлов.
– Ничего. Просто я давно уже заметил, если ты начинаешь разговаривать на одесский манер – дела, как правило, оказываются дерьмовыми. Так, без дураков, что случилось?
– Ладно, давай без дураков. Спина у меня болит. Когда мы катапультировались, что-то там, видно, не так хрустнуло, Витя.
– С врачом говорил?
– Нет. И не хочу. Ему скажи: в госпиталь упрячет на обследование, а это, как пить дать, месяц. У меня есть другой вариант, но сначала скажи: что ты собираешься дальше делать?
– В каком плане?
– Ну, аварийная комиссия заключение сочинит. Надо полагать, по рогам Вадиму Сергеевичу дадут, но, я думаю, не сильно. Машина нужна. Будут готовить дублер. Ты возьмешь дублер?
Хабаров ответил не сразу.
– Если Вадим Сергеевич сделает то, на чем я настаивал с самого начала, вероятно, возьму. Только сам себя предлагать не собираюсь. Им нужно – пусть просят.
– Ясно. А как ты смотришь на такой вариант: что, если нам всем экипажем попроситься сейчас в отпуск? Я бы на Мацесту махнул, показал свой хребет местным мастерам, ванны попринимал бы. У инженера настроение на троечку. Очень уж он за Углова переживает, да и жена из него душу тянет: брось да брось, сколько можно летать, не до ста же лет. Так что ему тоже полезно отдохнуть и побыть вне сферы ее влияния. Словом, как ты на это дело смотришь?
– Отпуск – хорошо. Только надо как-то поаккуратнее с начлетом на эту тему поговорить, чтобы ему не стукнуло, будто я вас в "дипломатический отпуск" увести хочу. Понимаешь?
– Да что ты, Витя, Кравцову такая муть никогда в голову не придет.
– Сам он может и не подумать, а подсказчики могут наймись. Слишком он, к сожалению, в последнее время стал к окружению своему прислушиваться.
– Выпить хочешь? Ребята из Еревана коньячок привезли.
– Спасибо, не хочу.
– Я тоже не хочу. – Держась обеими руками за спину и чуть-чуть раскачиваясь, Орлов прошелся по комнате. – Так что, решили?
– В принципе – да. Решили. А подробности уточним завтра. Согласен?
– Согласен.
На этом они расстались.
Глава одиннадцатая
Курс на юго-восток. Высота – десять тысяч. Звезд не видно, горизонта не видно. Ничего не видно. Но в какой-то момент на черноте, не имеющей ни конца ни края, проступает белесое пятно. Пятно меняет очертания, увеличивается, обретает окраску. Сначала становится бледно-бледно-бледно-желтым, потом – розовым, потом – тускло-красным. Пятно растекается.