Так вот. Однажды вся эта московская лечебница села в поезд Москва – Киев. Весь этот взрослый детский сад без воспитателей. Забросили чемоданы и с шутками, подколами и радостью встреч с себе подобными, а также в предвкушении профессионального фестиваля достали разные алкогольные напитки. Началось. Азартно, весело, с самоотдачей. Поезд тронулся, но мы тронулись чуть раньше.

Поспал часа два; рано утром естественная нужда заставила меня выползти из купе. Стоит ли описывать известные симптомы, которыми расплачивается наутро выпивавший накануне и недостаточно спавший? Они всем известны. Когда я возвращался в купе, поезд уже где-то стоял. Любознательность пересилила желание продолжить сон, и я выглянул в окно. Лучше бы я этого не делал. Впрочем…

Прямо на меня, глаза в глаза, смотрел синий слон с маленьким хоботом, маленькими глазами и желтыми ушами, которыми он тряс. Я на секунду зажмурился и вспомнил все, что я знал об алкогольном делирии и галлюцинозе. Нет, не может быть. В том же окне слона сменил розовый жираф, а рядом с ним – химически зеленый медведь и какое-то фиолетовое чудовище непонятного класса, рода и вида. Все эти флюоресцирующие животные прыгали, бились головами в оконное стекло и качались то вправо, то влево. Нет, надо взять себя в руки. Белая горячка обычно наступает после обрыва, то есть на второй или третий день после прекращения длительной алкоголизации. Я подошел ближе к окну и столкнулся лицом к лицу с оранжевым огромным бегемотом. Господи, да это же всего лишь гигантские, в человеческий рост, мягкие нелепые игрушки, которые снизу держат, поднимая их до уровня вагонного окна, продавцы. Такой кукольный театр. Такой мультик. Вся платформа состояла из этого зоопарка. Проводник объяснил, что жители этого места работают на фабрике игрушек и ими же получают зарплату. «Что же делается у них дома?» – подумал я, и мне стало опять не по себе. Я смотрел на это действо, и мне казалось, что это актеры пришли к поезду мультипликаторов наниматься на работу. Поезд стал потихонечку трогаться, и вдруг среди этой животной толпы я увидел толстую грустную тетку. Она одна стояла без игрушки. На груди у нее висела большая картонная табличка. «Курица» было написано на ней. «Курица» – и все. Я подумал, точнее – вспомнил из школьной программы Зою Космодемьянскую с табличкой «Таня». Кощунственно, конечно. Но что возьмешь с похмельного мозга? Аниматоры спали и не видели этого актерского кастинга, а я уже не мог заснуть. Чудовищные синтетические звери не давали мне покоя. И грустная «Курица» стояла перед глазами. Повезло, все-таки мне повезло. Не успел я порадоваться, как дверь в купе открылась, и на пороге появился во весь рост тот самый синий слон.

«Вот, внучке купил», – сказал он голосом проводника. Тьфу ты, ерунда какая.

Несколько лет подряд я летал в Ниццу на карнавал, который там проходит в феврале вот уже более ста лет с небольшим перерывом на Вторую мировую войну. Каждый карнавал посвящен какой-нибудь одной злободневной теме. По эскизам художников из разных стран там делают гигантские повозки с куклами. Повозки эти напоминают советские первомайские, представляющие районы, фабрики, заводы. Моя повозка с Петровичем в Ницце представляла Россию. Первый карнавал, в котором я участвовал, был посвящен введению евро. Которые я и получил за свою работу в первый же день их внедрения. Купюры были новенькие, хрустящие и пахучие, и до меня их держал в своих мозолистых руках, видимо, только работник их фабрики «Гознак». А в России, подозреваю, их никто еще и не видел. Так что мне вполне можно поставить памятник – первому россиянину, получившему евро.

В феврале в Ницце, как правило, идут дожди. Один раз дождь шел даже с мелким песком. Сначала я никак не мог понять, как он оказался на пальто, на зонте и на моем берете. Что он, с неба, что ли, падает? «С неба, с неба. Это редкое атмосферное явление. Вам очень повезло. Тучи пришли из Сахары…»

…Анри Матисс однажды приехал в Ниццу писать солнце в феврале. Каждое утро он открывал жалюзи номера в гостинице «Буреваж» в надежде его увидеть. Но увы. Очередным вечером он собрал вещи, чтобы утром уехать. Утром, перед тем как покинуть номер, он распахнул жалюзи, и в комнату ворвалось солнце. Матисс решил задержаться. И задержался на сорок лет, умерев в этом городе. Я жил в той же гостинице, и тоже ждал солнца, и тоже собрал однажды вечером вещи, но, в отличие от Матисса, не стал дожидаться утра, а решил сразу же уехать в Венецию. Ночным поездом. Из Ниццы в Венецию. (В этот звуковой ряд хочется добавить еще Вену и Винницу. Собственно, уже добавил.) На железнодорожном вокзале я купил билет на этот поэтический поезд Ницца – Венеция. Кстати, этот вокзал в Ницце построили русские. А поезд из Санкт-Петербурга шел сюда всего двое суток. В 1917-м русские приехали в Ниццу на бархатный сезон, а на родине случилась революция. Надо, надо, уезжая с родины, помнить об этом. Ну это так, мысли по дороге к поезду.

Таких вагонов, какие я в нем обнаружил, мне не приходилось видеть никогда. Шестиместные купе. То есть три полки с одной стороны и три – с другой. Средняя полка не убиралась, поэтому в купе можно было только лежать. Лег вниз. Над моим лицом – зеркальце, отразившее мое недоумение. Дверь была металлической и с решеткой. Все вместе напоминало тюрьму и курятник одновременно. Впрочем, ни там ни там я ни разу не ночевал. Было безумно холодно. То, что должно было быть одеялом, оказалось бумажной простыней. Слышимость в вагоне феноменальная. Спать невозможно, но и не спать сложно. Я периодически проваливался в сон, а когда из него вываливался, то в желтом больничном свете видел свою помятую испуганную физиономию и слышал энергичную беседу двух итальянских проводников, не прерывавшуюся ни на секунду.

Утром, в двух свитерах, но все равно продрогший, я с ужасом обнаружил, что в туалете нет воды. Злой, пошел к проводникам. В купе сидело два гладковыбритых, свежих, ухоженных смуглых красавца. В белоснежных тонких рубашках. Увидев меня, они заулыбались. «Где вода?» – практически прокричал я на своем слабом итальянском. «Кончилась!» – весело ответили они на своем родном. Поезд медленно подъезжал к Венеции. К моей любимой Венеции. Ярко светило зимнее солнце. Ну и хрен с ней, с водой, вон ее сколько. Я вышел на перрон, на котором беседовали два уже знакомых мне проводника. В синих форменных брюках, с синими дорожными сумками, а вот синие пиджаки они держали в руках – им было жарко.

– Ариведерчи, синьор.

– Чао.

Они оживленно продолжали свою ночную беседу. Чтобы закончить ее, им, видимо, не хватит и жизни. Почти физиологическое ощущение счастья растекалось по моему уставшему и замерзшему телу.

Летом меня отвозили на дачу в Покровку. Это 75 километров по Октябрьской железной дороге. Засыпал я под уютный стук колес. А еще я любил сидеть на откосе и смотреть на поезда. Москва – Ленинград, Ленинград – Москва, «Синяя стрела», «Красная стрела». Мой дед по линии отца, которого я не застал в этой жизни по причине того, что появился на свет после того, как его на этом свете расстреляли, родился в Санкт-Петербурге. В один из приездов я нашел квартиру, в которой прошло его детство. Дверь старая, родная, только сотни раз перекрашенная. Как все близко… Я хотел позвонить в дверь, но не мог выбрать из семи звонков один. Квартира давно стала коммуналкой. У деда было три брата. Александр окончил Петербургскую академию художеств и умер довольно рано. Петр уехал из Санкт-Петербурга с ансамблем балалаечников и домристов на гастроли в США и там остался со всем ансамблем. Потом у него была своя джаз-банда, и вроде бы он женился на афроамериканке. Так что не исключено, что в США живут чернокожие Билжо. Это не ошибка. Мягкий знак влез в фамилию моего папы случайно. Хотя, судя по документам, он стремился туда много раз еще у деда. Его вычеркивали, но он оказался очень твердым и добился своего. Павел был третьим братом. Работал Павел на судостроительном заводе и был чемпионом Ленинграда по легкой атлетике. Во время блокады он потерял жену и двоих детей. После окончания войны у него образовалась новая семья. Когда в тринадцать лет я первый раз приехал со своим классом в Ленинград, он пришел на меня посмотреть и узнал сразу. Все Бил(ь)жо похожи друг на друга. Дед Павел стоял, провожая меня на перроне Московского вокзала, в черном драповом пальто, и у него текли слезы. Больше я его не видел. Это, пожалуй, самое сильное впечатление от той школьной поездки в «колыбель революции». Нет. Еще запомнились презервативы. Огромное количество презервативов, плавающих в Фонтанке. Мы всем классом перевесились через гранитный парапет набережной и наблюдали, как, подобно белым рыбкам, бледным корюшкам, кружатся в хороводе стайки, да даже косяки веселых гондонов. Десятки, а может быть, и сотни. Это была весна. Нам было любопытно, весело и стыдно. Каждый раз потом, проходя по Аничковому мосту, я заглядывал в Фонтанку. Где вы, одноразовые свидетели любви и ее защитники, – резиновые изделия № 2? Но река чиста.