Поезд из Москвы шел до станции с красивым названием Серебряные Пруды. Звонко, прозрачно и романтично. Да и я был тоже романтичным юношей. Впрочем, почему был? Юношей я перестал быть, конечно, но романтика, по-моему, никуда не делась. Хотя могла бы… За окном вагона проносилось бабье лето. И внутри нас тоже было бабье лето. И золотистый, как оно, портвейн. А что еще надо для отличного настроения? Сейчас мы небольшой веселой компанией доедем до пункта назначения, а там каждый из нас по одному отправится врачом в свой картофельный отряд, в смысле в отряд, убирающий картошку. А что? Не страшно. Мы же уже много знаем, и надо же когда-то наконец начинать самостоятельную практику. Соврал. Страшновато было. Но пока мы вместе и за окном бабье лето – не страшно.

И вот Серебряные Пруды. А там выясняется, что картофельные отряды еще не прибыли и нам надо пожить дня два в вагоне. Это, доложу я вам, отдельное ощущение. На путях в тупике стоит вагон, и ты там живешь в купе. Твой вагон стоит, а вокруг пути и путей много. И по ним все куда-то едут, а твой вагон стоит. Он стоит, окруженный путями, и ты ходишь через эти пути и возвращаешься в свой вагон, который где был, там и остался. А вокруг гудки, стук колес и круглосуточный женский голос сверху. Я никогда не мог понять, откуда берется этот женский голос. Громкий, гулкий, важный. Он с детства мне нравился, и мне до сих пор кажется, что принадлежит он одному человеку. Или не человеку? Или даже неловко подумать кому. Может быть, Ему? Может быть, у Него женский голос? Загадочные обрывки фраз, цифры. Голос руководит жизнью этого железнодорожного мира. Но что-то я расфилософствовался. А между тем студентки первого курса строительного института в количестве ста пятидесяти человек уже ждут врача, и он к ним прибыл. Молодой и красивый. Поселили меня в одну комнату с преподавателями. Человека четыре их было, по-моему, и все доценты. И еще с нами проживала стая сумасшедших, огромных, жирных мух. Справиться с ними было невозможно. Они, мухи, ужасно кусались. Чудовищно кусались! Я тогда выяснил, что мухи, оказывается, кусаются осенью, потому что у них брачный период. Он, оказывается, протекает у всех по-разному. А я, романтик, всего этого не знал. В комнате находиться было невозможно, и целый день я где-то пропадал. Сначала сидел на приеме, потом в деревенской библиотеке. Мух там почему-то не было. Видимо, книги их не очень интересовали. И еще я любил наблюдать за курами. Я и сейчас люблю за ними наблюдать. Как они важно ходят, как смотрят боком, как лапку многозначительно поджимают. Я про кур нарисовал много карикатур. Несколько сотен. Я даже предположил, что никто не знает продолжительности жизни этой умной птицы, так как она всегда погибает в расцвете сил и без остатка отдает себя людям. Как-то я пришел домой очень поздно. Свет был погашен. Доценты спали. Мухи вроде тоже. Я разделся. Вдруг один доцент говорит:

– Там, на столе, мы тебе оставили…

В лунном свете стоял граненый стакан, до краев полный водки. Я, конечно, уже выпивал. Но перед сном? Романтик, я считал, что выпивают, чтобы пообщаться.

– Выпей, выпей… Мухи не будут кусать!

Как будущий врач я должен был все испытать на себе. И я махнул. Спал в этот раз, в отличие от других, как убитый. Проснулся весь покусанный мухами. Больше я не экспериментировал.

Вообще Серебряные Пруды были мрачноватым местом. Пруд там вообще был один и вовсе не серебряный. Гуси, правда, были. Глядя на клинья перелетных птиц, они беспомощно били крыльями, не в силах оторваться от земли. Так и людям хочется иногда улететь куда-нибудь, но всегда что-то держит здесь.

Так вот, про мрачность. Где-то за сараем я, романтик, случайно наткнулся на отрубленную коровью голову. Она просто, по-бытовому, валялась в грязи. В ее открытых мертвых глазах отражалось и двоилось живое небо бабьего лета, по которому плыли облака. На глазах с небом сидели мухи, видимо наслаждаясь тем, что корова не прогоняет их хвостом, и не понимая, что хвоста, как и туловища, у этой коровы нет вовсе. Так же, по-бытовому, в колее в полколеса спал, положив ладошки под голову, как ребенок, местный колхозник. Был рабочий полдень, и ярко светило солнце. На колхознике тоже сидели мухи, и он тоже не прогонял их.

Все девушки, к счастью, были здоровы. Вызывали меня в основном по поводу болей внизу живота. И я всех, у кого месячные, освобождал от работы. Девушки это, конечно, быстро поняли. Когда на работу не вышло пол-отряда, меня вызвал к себе его командир.

– Нам картошку надо убирать, а ты здесь развел лазарет! – орал он.

Я внимательно его выслушал, после чего предложил ему проверить, обманывают ли меня студентки, и если да, то написать ректору моего медицинского института письмо, чтобы меня отчислили как неуспевающего. После этих слов командир заткнулся. Я-то отлично понимал, что девушки меня обманывают, но уж слишком они были хороши, и мне их было слишком жалко. А еще мне было приятно, что меня они любили, а его – нет.

Дорогу из Серебряных Прудов в Москву я помню плохо. Но то, что приехал немного другим, – это точно. Вообще, мы всегда возвращаемся немного другими.

< image l:href="#"/>

После окончания медицинского института и получения диплома, где в графе «специальность» было обозначено «лечебное дело», меня ждало распределение. Стоя перед комиссией, я заявил, что хочу дальше учиться на психиатра, но выяснилось, что мест в ординатуру по этой специальности нет. Нужен был блат, а его не было тоже. Вот здесь и появился Сурен Сиропович: «Хотите путешествовать? Хотите плавать? Увидеть дальние страны, моря и океаны, пальмы и белые пароходы?..»