Если мы считаем себя здоровыми (хотя наверняка тоже чем-то больны, ибо преувеличиваем абсолютное значение своих ценностей, зашкаливаем за край и не отдаем себе отчета в этом), то имеем ли право отворачиваться от того, кто находится в болезненном состоянии? Во всяком случае до той поры, пока болезнь не стала слишком заразной и смертельно опасной, как чума. Разговаривать, встречаться и открыто общаться – не значит поддерживать и одобрять, оправдывать и легитимировать; это значит размыкать болезненно замкнутое сознание в иное смысловое пространство и давать организму шанс на выздоровление. По крайней мере, не позволять болезни прогрессировать. Потому что если вы отправляете прокаженного в лепрозорий, это значит, что ему вынесен смертельный приговор. Он удален навсегда. И уже не поправится. Если говорить менее метафорично и более рационально, то пока националист готов общаться с либералом, он не делает окончательный шаг навстречу шовинизму, не превращается в человеконенавистника. Разумеется, при этом либерал должен быть внутренне готов к тому, что националист считает больным – его, что общается не для того, чтобы исправиться, а в надежде, что сам слегка поправит либерала, привьет ему начатки отечестволюбия. Но что в этом плохого?

Полноценное общество состоит из людей разных взглядов. Либеральных и националистических. Левых и правых. Изолировать себя от тех, с кем ты не согласен, можно только в одном случае. Если ты сам, по доброй воле, перемещаешься в гетто. Где будут только свои. Понимающие. Правильные. Немногочисленные. Правда, история показывает, что в маргинальных сообществах, обособившихся от внешнего неприятного мира, тут же начинаются внутренние разделения. Детали и оттенки, казавшиеся незначительными и несущественными на фоне чужого и чуждого, вдруг приобретают статус самодостаточных идей. Фракции преобразуются в партии, партии начинают борьбу, борьба заканчивается очередным расколом и еще большим дроблением.

Леволибералы, радеющие за чистоту своих рядов, выстраивающие сложные классификации разных типов национализма, чтобы прийти к однотипному выводу: это фашизм, и это фашизм, и это тоже фашизм, повторяют ошибку старообрядцев. Удаляясь в леса и пустыни, убегая в чужие края, можно спасти чистоту веры. Но невозможно участвовать в истории. Так что путь, который они предлагают, – это игра на выбывание. Вполне возможно, что путь этот окажется неизбежным – если болезнь, массовое распространение которой мы сегодня все замечаем, разовьется и перейдет в стадию агонии. Как это было в довоенной Германии. Как это могло произойти, но не произошло в послевоенной Франции. Но зачем спешить и сдаваться раньше, чем потерпел поражение?

Что же до тех, с кем общаться нельзя ни в коем случае, то имя их известно: провокаторы. Организаторы Русского марша и лидеры ДПНИ плохи не тем, что радеют за русский этнос, а тем, что расшатывают общество ненавистью, разрушают, раскалывают его изнутри, подталкивают к крови. Их лозунг – «Россия для русских» – опасен в первую очередь для самой России; он выполним только при условии ее распада и превращения в среднерусское мононациональное княжество. Провокаторы есть и среди правых, и среди левых; и тем, и другим «ответ один – отказ». Люди нормы против людей края – вот настоящая линия разделения.

И, может быть, в таких дискуссиях и либералы, и умеренные вменяемые националисты осознают, что чрезмерное, преувеличенное, болезненное состояние умов – это компенсация за чувство унижения и несвободы, что это странный способ массового изживания комплекса несправедливости, отчужденного в своей собственной стране. И выход из тупика заключается не в том, чтобы гонять инородцев, и не в том, чтобы самозабвенно сражаться с националистами, а в том, чтобы вернуть себе свою собственную общую страну, захваченную бюрократией.

Лишенной национального лица. И ненавидящей свободу.

На неделе между 19 и 25 февраля. – Завершалась подготовка реформы Академии наук, в результате которой академия окончательно потеряет автономию, зато начальство сохранит посты. – В Израиле открылась книжная ярмарка, на которой Россия – главный гость.

В Москве минус двадцать. В Иерусалиме плюс девятнадцать. Пролетает ярко-желтая капустница. В какие-то незнакомые местные цветочки распевая, вползает пчела. Мимо со свистом проносится главный редактор «Книжного обозрения» Александр Гаврилов. Степенной походкой убежденного консерватора к российскому стенду проходит Александр Кабаков. У Людмилы Улицкой спрашивают, христианка ли она; Улицкая объясняет: вопрос неприличный, это все равно что спросить, с кем она спит, «и тем не менее я на него отвечу». Громко ругая евреев, еврейское государство и еврейский капитал, перед публикой вспыхивает Дмитрий Быков. Публика наживку заглатывает, возмущается; писатель счастлив, провокация удалась. Иерусалимская книжная ярмарка в разгаре; Россия тут – главный гость.

Первый раз в Иерусалиме я был в 1993-м. Тоже с писателями. Виктор Петрович Астафьев устало отбивался от местных оппонентов, жестко поминавших ему переписку с Натаном Эйдельманом. Поэтесса Олеся Николаева звонко читала стихи, литературный критик Ирина Роднянская волховала. Прозаик Борис Екимов насмешливо слушал. Владимир Маканин внушительно молчал. Булат Окуджава излучал скромное величие. Владимир Солоухин, окая, рассуждал о вере и неверии. Тогда все это было в диковинку: русская литература на Святой Земле; первая коллективная встреча российских литераторов с бывшими соотечественниками. Только что распался Советский Союз, в странах Балтии царила жестокость молодого национализма, на Россию надвигался экономический коллапс, только что был подавлен бунт Макашова. Таким был фон этой встречи: Украина мечется, Азербайджан с Арменией воюют, Грузия ищет скрывшегося Гамсахурдия…

Большинство русскоязычных жителей Израиля образца 1993 года – новоприезжие; кто-то здесь год, кто-то два, кто-то три, и в массе своей они чувствуют себя скорее рижанами, ташкентцами, москвичами, ленинградцами, бакинцами, кишеневцами, чем полноценными гражданами Израиля. И отношение к русским писателям «оттуда» – ревностное, изумленное, не как к гостям, приехавшим из-за границы, а как к теням, явившимся из небытия, с того, покинутого света. Почему-то всем было очень важно, чтобы русские писатели подтвердили: «там» все очень плохо, шансов нет. Словно искали подтверждения: правильно сделали, что уехали, «там» было бы еще хуже.