Коридор неожиданно кончился, и я ощутил себя муравьем, попавшим в духовку. Мы стояли в огромном цеху, дымном и гулком. Полумрак скрадывал расстояние и размеры предметов. Сказочными драконами клокотали пузатые печи, адским пламенем полыхали топки. С лязгом прокатился состав вагонеток, увлекаемый небольшим уродливым паровозиком. Трещали ременные приводы станков. Вспыхивали фейерверки искр. Тускло блистали бока медных болванок, сложенных в высокие поленницы. Кран, похожий на уэллсовский марсианский треножник, притащил из мрака зубастый ковш с рудой и вывалил ее в печь.

– За мной идите! – прокричал провожатый, и мы, прижимаясь к черным, покрытым жирной сажей стенам, пошли через весь цех, то и дело оступаясь и спотыкаясь. Вокруг ревела на разные голоса промышленная преисподняя. Цендорж втянул голову в плечи, опасливо озираясь. Я неожиданно ощутил в душе гордость – даже без электричества, без умных машин и квалифицированных специалистов люди смогли почти что с нуля создать необходимый для выживания научно-технический потенциал.

Узкая крутая лестница привела нас к медной двери под самой крышей. Хасим с важным видом открыл ее, посторонился, пропуская нас. Первое, что я увидел, войдя в небольшую комнату, заставленную столами и стеллажами, – лист бумаги на стене. На нем не очень ровно, но со старанием было выведено: «Работай. Твоя старость спросит тебя, где была твоя молодость».

Сидевшие за столами люди поднимали головы, с удивлением смотрели на нас. Знакомые лица, приветственные возгласы. Франческа Кьянци, располневшая, в бесформенном балахоне, подошла, улыбаясь. Хасим молча вручил ей бумагу, выписанную во дворце, поклонился и ушел.

– Где же вы были, Клим? – не дожидаясь ответа, Франческа, продолжая улыбаться, повела нас через анфиладу комнат. – Здесь у нас конструкторское бюро, инженерная служба, химическая лаборатория… А это кабинет Зигфрида.

Шерхель, увидев нас, выпучил глаза и с криком: «О, майн гот!» – бросился обниматься. Он тоже изрядно прибавил в весе, отпустил пышные усы с подусниками и вообще выглядел солидно, как и подобает министру.

– Милый, я пойду – нужно закончить чертежи ходовой части, – проворковала Франческа. Немец поцеловал ее, кивнул:

– Конечно, дорогая.

Я усмехнулся, подмигнул Шерхелю.

– А ты, смотрю, времени не терял.

– Э, Клим, время терять нельзя ни в коем случае. Мы уже второго ждем. Сыну, Эрику, два года исполнилось.

– Поздравляю.

Зигфрид, вдруг спохватившись, принялся усаживать нас, гаркнул в крохотное окошечко:

– Грета! Чаю, бутербродов!

Повернул к нам сияющее лицо.

– Ну, рассказывайте!

– Ты бумагу-то почитай сперва, – остудил я его гостеприимный пыл.

– Бумагу-бумагу… Плевать мне на бумагу! Знаю я уже, что там. Вы мне сами скажите – что было? Чего не было? Все-таки столько времени прошло…

В комнату, плавно покачивая крутыми бедрами, вплыла дородная дама с пышной прической, внесла поднос, стрельнула глазами.

– Мой секретарь, Грета, – отрекомендовал ее Шерхель, взмахом руки отпустил заинтересованно застывшую было женщину. Когда дверь за ней закрылась, вполголоса сказал: – Не моей волей поставлена. Я знаю это – и терплю. Вот так теперь мы живем, Клим. Ну, так ты будешь говорить?

Я вкратце рассказал ему про наше путешествие, опустив только «объект зеро». Шерхель внимательно слушал, помешивая ложечкой в стакане. Когда я закончил, воцарилась тишина, нарушаемая лишь еле слышным здесь заводским шумом.

– Досталось вам… Макарова жалко…

Он вдруг вскочил, лицо налилось кровью. Стукнув кулаком по столу, рявкнул:

– Фердаммтэ шайсе! Проклятая жизнь!

В кабинет заглянула обеспокоенная Грета. Шерхель едва не бросил в нее стакан. Дверь захлопнулась.

– Успокойся, Зиг. Давай лучше расскажи, что тут у вас случилось за эти годы, – я старался держаться спокойно, но после вспышки ярости немца мне тоже очень захотелось от души врезать кому-нибудь по физиономии.

– Погоди, Клим. Успеется. Давайте-ка выпьем, друзья. За упокой души Макарова выпьем. За таких людей обязательно нужно пить…

Шерхель подошел к стене, из которой торчало несколько разнокалиберных трубок – не то переговорных, не то пневмопочтовых, подставил стакан, повернул вентиль, и по кабинету поплыл давно забытый мною запах.

– Шнапс! Сами делаем! – оскалился немец. – Давайте стаканы, парни. Ну, за Игоря. Пусть земля ему будет пухом…

Шнапс упал в желудок зажигательной бомбой. Я закашлялся, пытаясь заесть жуткое сивушное послевкусие. Рядом с надсадой кашлял Цендорж.

– Э-э, простите, неразбавленный… Я сам такой предпочитаю… – растерялся Шерхель.

– Ладно, не дети, – прохрипел я, вытирая выступившие слезы. Мы молча ели бутерброды. Потом осоловевший Цендорж заплетающимся языком попросил разрешить ему поспать. Мы уложили монгола на диване, а сами выпили еще по чуть-чуть.

Отдышавшись, я отставил стакан и посмотрел на Шерхеля:

– Ну, рассказывай. Как вы докатились до жизни такой? Что за война? Почему Борчик – командующий? И вообще…

И Зигфрид начал рассказывать, время от времени понижая голос до шепота. Говорил он, как обычно, короткими, рублеными фразами, а когда волновался, то и дело вставлял в речь немецкие слова.