Я кивнул.

– Ты прав, Гриша. Но я согласен с ребятами – нам надо помочь Лапину. Там, внизу, людей не хватает. Вечерний контрудар был хорош, а представь, что будет, если мы бросим в атаку в десять раз больше людей? Свободники побоятся бить ракетами по своим, мы же отсечем от их войска изрядный кусок, окружим и перебьем. Два-три подобных маневра – и их преимущество сойдет на нет.

Гриша устало потер лицо ладонями, посмотрел на меня красными от недосыпа глазами.

– Клим, нашим вчера удалось побить свободников только потому, что они не ожидали от нас такой прыти. Сегодня они будут наготове, и мы окажемся в ловушке. Это – во-первых. А во-вторых, я уже говорил и еще раз скажу: люди Прохора Лапина должны выполнить свою задачу до конца – измотать противника и заставить его потратить как можно больше боеприпасов. Когда это произойдет, мы отведем их в башни и на стены, как это предлагали сегодня на Соколе, и тогда численное превосходство свободников уже не будет играть решающей роли. Без ракет они – просто орда, средневековая орда, которая окажется под стенами укреплений, построенных все же с учетом технологий и наработок двадцать третьего века. Понимаешь?

Я понимал. Понимал умом, холодным рассудком. Но сердцем я был там, на пыльной, изрытой воронками равнине, где сражались и умирали те, с кем я делил горький хлеб первых дней после катастрофы, с кем работал и боролся, с кем бился против хрустальных червей. И поэтому мне трудно было сохранять в себе холодную рассудительность, да и Панкратову, я чувствовал, тоже.

Еще меня постоянно волновала мысль о пулевом оружии. Свободники захватили большую его часть и все патроны. Мои познания по огнестрелам ограничивались фильмами, виртуалкой и несколькими историческими книгами, но этого хватало, чтоб понять – два десятка бойцов, вооруженных пулевыми винтовками, могли запросто решить исход войны. Но почему-то противник не применял пулевое оружие. О гуманизме Сыча я не думал, скорее уж он просто берег винтовки как самый главный свой резерв.

Они прорвались. Южный редут еще держится, а у нас дела совсем плохи. Одна из ракет повредила меднодорожное полотно, и бронепоезд оказался заперт на очень коротком – метров семьдесят – отрезке дороги. Командир пытался маневрировать, уклоняясь от прямых попаданий, но вскоре удачно пущенная ракета разбила котел, и состав встал. Паровые пушки бронепоезда били по наступающим свободникам едва ли не прямой наводкой, накоротке сметая латную пехоту чередой выстрелов, но потом у канониров закончились снаряды, и бронепоезд пришлось подорвать и бросить.

Баллисты какое-то время сдерживали натиск солдат противника, но когда стало ясно, что те все равно прорвутся, Лапин приказал оттащить орудия к Южному редуту. Туда же отошли и оставшиеся в траншеях оборонцы с арбалетами – без флангового прикрытия они становились слишком легкой добычей.

Теперь, когда враг стоит у подножия Северной башни, пришло и наше время. Мы кипятим воду в котлах, раскладываем дротики и камни у бойниц. Нижние ярусы уже начали пристрелку, спуская по наклонным желобам вниз разрывные ядра. Обе наши паровые пушки, находящиеся на вынесенных вперед боевых площадках, пыхтят и плюются паром – они тоже готовы начать стрелять.

Накануне ночью, как мне сказали, по решению Сокола на юго-запад вдоль гор выступил свежесформированный батальон «Наср», почти семьсот человек. Командир – Сулеймен Нахаби, высокий чернобородый сириец. Батальон должен скрытно продвинуться к Экваториальному хребту, затем повернуть к западу, выйти на оперативный простор в тылу у свободников и ударить по их коммуникациям. Вроде бы разумно и логично, но по факту число защитников Перевала уменьшилось.

Впрочем, у нас еще есть резервы – в боях практически не участвует трехтысячный корпус безопасников, да и среди оставшегося населения колонии мы сможем при желании набрать несколько тысяч человек, правда, в основном стариков и подростков.

Барабаны свободников рокочут без передышки. Упряжки прыгунов подтягивают к нашей башне возы, на которых громоздятся какие-то укрытые вязанками хвороста сооружения. Внизу, на безопасном расстоянии, противник возводит высокие навесы и укрытые выпуклыми медными щитами конструкции. Мы сидим и гадаем, когда будет штурм – сегодня вечером, ночью, завтра утром?

Пока суд да дело, я передал в Южную башню короткую записку для Медеи: «Как ты? Скучаю. Береги себя. Клим». Записку отнес порученец Панкратова, шустрый паренек по имени Явор. Ребята мои сильно волнуются, но стараются «держать фасон». Я разбил их на три отделения и распределил участки обороны. Собственно, опасаться нам нечего – наш ярус достаточно высок, чтобы враг смог забраться сюда по лестницам, скорее всего, свободники будут пытаться пробиться на нижние этажи башни. Правда, я совершенно не представляю, как они это сделают – стены там втрое толще, чем у нас, а бойницы настолько узки, что человек через них не протиснется.

Изредка с какого-нибудь из ярусов башни стреляют станковые арбалеты. Их длинные болты долетают до позиций свободников, ударяясь о медные щиты, которыми укрыт весь передний край. За этими щитами идет активная работа, но что задумал неприятель, мы не видим.

Наши паровые пушки пока молчат – артиллеристы берегут заряды. Общее напряжение становится почти физически осязаемым. Кажется, что сгустившийся воздух вибрирует, как натянутая тетива, как струна, как взведенная пружина арбалета.

Уже после заката Явор разыскал меня в столовой, сунул в руки влажный клочок бумаги и веточку местного растения, прозванного колонистами «розовой незабудкой».

Медея писала: «У нас все нормально. Но я чувствую, что ветер меняется. Береги и ты себя. И главное: не верь тому, что кажется не подлежащим сомнению. Будущее наше черно. Я знаю. Мы встретимся, но не сейчас. Медея».

Они начали штурм рано утром. Почему-то все плохое всегда начинается на рассвете. Впрочем, наверное, тут виноваты чувства и ощущения разбуженного раньше времени человека.

Медея не ошиблась, хотя, возможно, она имела в виду другое, – ветер и вправду поменял направление и усилился. Над неприятельским станом реяли черно-белые знамена. Барабаны, смолкшие на ночь, загрохотали с новой силой, пугающе и грозно. Завыли трубы, отряды свободников, выстроившиеся позади укрытых медными щитами навесов, подняли вверх звенчи, и тоскливый многоголосый звон поплыл над равниной.