{04310}

и не заплатит за это денег, то что это будет: кража или мошенничество? - Ни то, ни другое... Это только повод к гражданскому иску... Поднялся спор, тянувшийся полтора часа. Пятеркин слушал и дрожал от злости... Раз пять порывался он вскочить и вмешаться в спор. "Какой вздор!
– мучился он, слушая их.
– Как отстали, как нелогичны!" Спор кончился тем, что фон Пах лег рядом с Пятеркиным, укрылся шубой и сказал: - Ну, будет... Мы своим спором не даем спать господину защитнику. Ложитесь... - Он, кажется, уже спит...
– сказал Семечкин, ложась по другую сторону Пятеркина.
– Коллега, вы спите? "Пристают...
– подумал Пятеркин.
– Свиньи..." - Молчит, значит спит...
– промычал фон Пах.
– Ухитрился уснуть в этом хлеву... Говорят, что жизнь юристов кабинетная... Не кабинетная, а собачья... Ишь ведь куда черти занесли! А мне, знаете ли, нравится наш сосед... как его?.. Шестеркин, что ли? Горячий, огневой... - М-да... Лет через пять хорошим адвокатом будет... Есть у мальчика манера... Еще на губах молоко не обсохло, а уж говорит с завитушками и любит фейерверки пускать... Только напрасно он в своей речи Гамлета припутал. Близкое соседство врагов и их хладнокровный, снисходительный тон душили Пятеркина. Его распирало от злости и стыда. - А с сахаром-то история...
– ухмыльнулся фон Пах. - Сущая институтка! За что он на нас обиделся? Вы не знаете? - А чёрт его знает... Пятеркин не вынес. Он вскочил, открыл рот, чтобы сказать что-то, но мучения истекшего дня были уж слишком сильны: вместо слов из груди вырвался истерический плач. - Что с ним?
– ужаснулся фон Пах.
– Голубчик, что с вами? - Вы... вы больны?
– вскочил Семечкин.
– Что с вами? Денег у вас нет? Да что такое?

{04311}

– Это низко... гадко! Целый день... целый день! - Душенька моя, что гадко и низко? Осип Осипыч, дайте воды! Ангел мой, в чем дело? Отчего вы сегодня такой сердитый? Вы, вероятно, защищали сегодня в первый раз? Да? Ну, так это понятно! Плачьте, милый... Я в свое время вешаться хотел, а плакать лучше, чем вешаться. Вы плачьте, оно легче будет. - Гадко... мерзко! - Да ничего гадкого не было! Всё было так, как нужно. И говорили вы хорошо, и слушали вас хорошо. Мнительность, батенька! Помню, вышел я в первый раз на защиту. Штанишки рыжие, фрачишко музыкант одолжил. Сижу я, и кажется мне, что над моими штанишками публика смеется. И подсудимый-то, выходит, меня надул, и прокурор глумится, и сам-то я глуп. Чай, порешили уже адвокатуру к чёрту? Со всеми это бывает! Не вы первый, не вы последний. Недешево, батенька, первый дебют стоит! - А кто издевался? Кто... глумился? - Никто! Вам только казалось это! Всегда дебютантам это кажется. Вам не казалось ли также, что присяжные глядели вам в глаза презрительно? Да? Ну, так и есть. Выпейте, голубчик. Укройтесь. Враги укрыли Пятеркина шубами и ухаживали за ним, как за ребенком, всю ночь. Страдания истекшего дня оказались пуфом.

{04312}

– Что вам угодно?
– спрашивает женский голос. - Соединить с "Славянским Базаром". - Готово! Через три минуты слышу звонок... Прикладываю трубку к уху и слышу звуки неопределенного характера; не то ветер дует, не то горох сыплется... Кто-то что-то лепечет... - Есть свободные кабинеты?
– спрашиваю я. - Никого нет дома...
– отвечает прерывистый детский голосок.
– Папа и мама к Серафиме Петровне поехали, а у Луизы Францовны грипп. - Вы кто? Из "Славянского Базара"? - Я - Сережа... Мой папа доктор... Он принимает по утрам... - Душечка, мне не доктор нужен, а "Славянский Базар"... - Какой базар? (смех). Теперь я знаю, кто вы... Вы Павел Андреич... А мы от Кати письмо получили! (смех). Она на офицере женится... А вы когда же мне краски купите? Я отхожу от телефона и минут через десять опять звоню... - Соединить со "Славянским Базаром"!
– прошу я. - Наконец-то!
– отвечает хриплый бас.
– И Фукс с вами? - Какой Фукс? Я прошу соединить со "Славянским Базаром"!! - Вы в "Славянском Базаре"! Хорошо, приеду... Сегодня же и кончим наше дело... Я сейчас... Закажите мне, голубчик, порцию селянки из осетрины... Я еще не обедал... "Тьфу! Чёрт знает что!
– думаю я, отходя от телефона.
– Может быть, я с телефоном обращаться не умею, путаю... Постой, как нужно? Сначала нужно эту

{04313}

штучку покрутить, потом эту штуку снять и приложить к уху... Ну-с, потом? Потом эту штуку повесить на эти штучки и повернуть три раза эту штучку... Кажется, так!" Я опять звоню. Ответа нет. Звоню с остервенением, рискуя отломать штучку. В трубке шум, похожий на беготню мышей по бумаге... - С кем говорю?
– кричу я.
– Отвечайте же! Громче! - Мануфактура. Тимофея Ваксина сыновья... - Покорнейше благодарю... Не нужно мне вашей мануфактуры... - Вы Сычов? Миткаль вам уж послан... Я вешаю трубку и опять начинаю экзаменовать себя: не путаю ли я? Прочитываю "правила", выкуриваю папиросу и опять звоню. Ответа нет... "Должно быть, в "Славянском Базаре" телефон испортился, - думаю я.
– Попробую поговорить с "Эрмитажем"..." Вычитываю еще раз в правилах, как беседовать с центральной станцией, и звоню... - Соедините с "Эрмитажем"!
– кричу я.
– С "Эр-ми-та-жем"!! Проходит пять минут, десять... Терпение начинает мало-помалу лопаться, но вот - ура!
– слышится звонок. - С кем говорю?
– спрашиваю я. - Центральная станция... - Тьфу! Соедините с "Эрмитажем"! Ради бога! - С Феррейном? - С "Эр-ми-та-жем"!! - Готово... "Ну, кажется, кончились мои мучения...
– думаю я. - Уф, даже пот выступил!" Звонок. Хватаюсь за трубку и взываю: - Отдельные кабинеты есть? - Папа и мама уехали к Серафиме Петровне, у Луизы Францовны грипп... Никого нет дома! - Это вы, Сережа? - Я... А вы кто? (смех)... Павел Андреич? Отчего вы у нас вчера не были? (смех). Папа китайские тени показывал... Надел мамину шляпу и представил Авдотью Николаевну...

{04314}

Сережин голос вдруг обрывается и наступает тишина. Я вешаю трубку и звоню минуты три, до боли в пальцах. - Соедините с "Эрмитажем"!- кричу я.
– С рестораном, что на Трубной площади! Да вы слышите или нет? - Отлично слышу-с... Но здесь не "Эрмитаж", а "Славянский Базар". - Вы "Славянский Базар"? - Точно так... "Славянский Базар"... - Уф! Ничего не понимаю! У вас есть свободные кабинеты? - Сейчас узнаю-с... Проходит минута, другая... По трубке пробегает легкая голосовая дрожь... Я вслушиваюсь и ничего не понимаю... - Отвечайте же: есть кабинеты? - Да вам что нужно?
– спрашивает женский голос. - Вы из "Славянского Базара"? - Из центральной станции... (Продолжение до nec plus ultra ).

{04315}

Папы, мамы и тети Нади нет дома. Они уехали на крестины к тому старому офицеру, который ездит на маленькой серой лошади. В ожидании их возвращения Гриша, Аня, Алеша, Соня и кухаркин сын Андрей сидят в столовой за обеденным столом и играют в лото. Говоря по совести, им пора уже спать; но разве можно уснуть, не узнав от мамы, какой на крестинах был ребеночек и что подавали за ужином? Стол, освещаемый висячей лампой, пестрит цифрами, ореховой скорлупой, бумажками и стеклышками. Перед каждым из играющих лежат по две карты и по кучке стеклышек для покрышки цифр. Посреди стола белеет блюдечко с пятью копеечными монетами. Возле блюдечка недоеденное яблоко, ножницы и тарелка, в которую приказано класть ореховую скорлупу. Играют дети на деньги. Ставка - копейка. Условие: если кто смошенничает, того немедленно вон. В столовой, кроме играющих, нет никого. Няня Агафья Ивановна сидит внизу в кухне и учит там кухарку кроить, а старший брат, Вася, ученик V класса, лежит в гостиной на диване и скучает. Играют с азартом. Самый большой азарт написан на лице у Гриши. Это маленький, девятилетний мальчик с догола остриженной головой, пухлыми щеками и с жирными, как у негра, губами. Он уже учится в приготовительном классе, а потому считается большим и самым умным. Играет он исключительно из-за денег. Не будь на блюдечке копеек, он давно бы уже спал. Его карие глазки беспокойно и ревниво бегают по картам партнеров. Страх, что он может не выиграть, зависть и финансовые соображения, наполняющие его стриженую голову, не дают ему сидеть покойно, сосредоточиться. Вертится он, как на иголках. Выиграв, он с жадностью хватает деньги и тотчас же прячет их в карман. Сестра его Аня, девочка лет восьми, с острым подбородком и умными

{04316}

блестящими глазами, тоже боится, чтобы кто-нибудь не выиграл. Она краснеет, бледнеет и зорко следит за игроками. Копейки ее не интересуют. Счастье в игре для нее вопрос самолюбия. Другая сестра, Соня, девочка шести лет, с кудрявой головкой и с цветом лица, какой бывает только у очень здоровых детей, у дорогих кукол и на бонбоньерках, играет в лото ради процесса игры. По лицу ее разлито умиление. Кто бы ни выиграл, она одинаково хохочет и хлопает в ладоши. Алеша, пухлый, шаровидный карапузик, пыхтит, сопит и пучит глаза на карты. У него ни корыстолюбия, ни самолюбия. Не гонят из-за стола, не укладывают спать - и на том спасибо. По виду он флегма, но в душе порядочная бестия. Сел он не столько для лото, сколько ради недоразумений, которые неизбежны при игре. Ужасно ему приятно, если кто ударит или обругает кого. Ему давно уже нужно кое-куда сбегать, но он не выходит из-за стола ни на минуту, боясь, чтоб без него не похитили его стеклышек и копеек. Так как он знает одни только единицы и те числа, которые оканчиваются нулями, то за него покрывает цифры Аня. Пятый партнер, кухаркин сын Андрей, черномазый болезненный мальчик, в ситцевой рубашке и с медным крестиком на груди, стоит неподвижно и мечтательно глядит на цифры. К выигрышу и к чужим успехам он относится безучастно, потому что весь погружен в арифметику игры, в ее несложную философию: сколько на этом свете разных цифр, и как это они не перепутаются! Выкрикивают числа все по очереди, кроме Сони и Алеши. Ввиду однообразия чисел, практика выработала много терминов и смехотворных прозвищ. Так, семь у игроков называется кочергой, одиннадцать - палочками, семьдесят семь - Семен Семенычем, девяносто - дедушкой и т. д. Игра идет бойко. - Тридцать два!
– кричит Гриша, вытаскивая из отцовской шапки желтые цилиндрики.
– Семнадцать! Кочерга! Двадцать восемь - сено косим! Аня видит, что Андрей прозевал 28. В другое время она указала бы ему на это, теперь же, когда на блюдечке вместе с копейкой лежит ее самолюбие, она торжествует. - Двадцать три!
– продолжает Гриша.
– Семен Семеныч! Девять!

{04317}

– Прусак, прусак!
– вскрикивает Соня, указывая на прусака, бегущего через стол.
– Ай! - Не бей его, - говорит басом Алеша.
– У него, может быть, есть дети... Соня провожает глазами прусака и думает о его детях: какие это, должно быть, маленькие прусачата! - Сорок три! Один!
– продолжает Гриша, страдая от мысли, что у Ани уже две катерны.
– Шесть! - Партия! У меня партия!
– кричит Соня, кокетливо закатывая глаза и хохоча. У партнеров вытягиваются физиономии. - Проверить!
– говорит Гриша, с ненавистью глядя на Соню. На правах большого и самого умного, Гриша забрал себе решающий голос. Что он хочет, то и делают. Долго и тщательно проверяют Соню, и к величайшему сожалению ее партнеров оказывается, что она не смошенничала. Начинается следующая партия. - А что я вчера видела!
– говорит Аня как бы про себя.
– Филипп Филиппыч заворотил как-то веки, и у него сделались глаза красные, страшные, как у нечистого духа. - Я тоже видел, - говорит Гриша.
– Восемь! А у нас ученик умеет ушами двигать. Двадцать семь! Андрей поднимает глаза на Гришу, думает и говорит: - И я умею ушами шевелить... - А ну-ка, пошевели! Андрей шевелит глазами, губами и пальцами, и ему кажется, что его уши приходят в движение. Всеобщий смех. - Нехороший человек этот Филипп Филиппыч, - вздыхает Соня.
– Вчера входит к нам в детскую, а я в одной сорочке... И мне стало так неприлично! - Партия!
– вскрикивает вдруг Гриша, хватая с блюдечка деньги.
– У меня партия! Проверяйте, если хотите! Кухаркин сын поднимает глаза и бледнеет. - Мне, значит, уж больше нельзя играть, - шепчет он. - Почему? - Потому что... потому что у меня больше денег нет.