{05288}

Евгении Алексеевич Поджаров, jeune premier, стройный, изящный, с овальным лицом и с мешочками под глазами, приехав на сезон в один из южных городов, первым делом постарался познакомиться с несколькими почтенными семействами. - Да-с, сеньор!
– часто говорил он, грациозно болтая ногой и показывая свои красные чулки.
– Артист должен действовать на массы посредственно и непосредственно; первое достигается служением на сцене, второе - знакомством с обывателями. Честное слово, parole d'honneur, не понимаю, отчего это наш брат актер избегает знакомств с семейными домами? Отчего? Не говоря уж об обедах, именинах, пирогах, суарэфиксах, не говоря уж о развлечениях, какое нравственное влияние он может иметь на общество! Разве не приятно сознание, что ты заронил искру в какую-нибудь толстокожую башку? А типы! А женщины! Mon Dieu, что за женщины! Голова кружится! Заберешься в какой-нибудь купеческий домище, в заветные терема, выберешь апельсинчик посвежее и румянее и - блаженство. Parole d'honneur! В южном городе он познакомился, между прочим, с почтенной семьей фабриканта Зыбаева. При воспоминании об этом знакомстве он теперь всякий раз презрительно морщится, щурит глаза и нервно теребит цепочку. Однажды - это было на именинах у Зыбаева - артист сидел в гостиной своих новых знакомых и по обыкновению разглагольствовал. Вокруг него в креслах и

{05289}

на диване сидели "типы" и благодушно слушали; из соседней комнаты доносились женский смех и звуки вечернего чаепития... Положив ногу на ногу, запивая каждую фразу чаем с ромом и стараясь придать своему лицу небрежно-скучающее выражение, он рассказывал о своих успехах на сцене. - Я актер по преимуществу провинциальный, - говорил он, снисходительно улыбаясь, - но случалось играть и в столицах... Кстати расскажу один случай, достаточно характеризующий современное умственное настроение. В Москве в мой бенефис мне молодежь поднесла такую массу лавровых венков, что я, клянусь всем, что только есть у меня святого, не знал, куда девать их! Parole d'honneur! Впоследствии, в минуты безденежья, я снес лавровый лист в лавочку и... угадайте, сколько в нем было весу? Два пуда и восемь фунтов! Ха-ха! Деньги пригодились как нельзя кстати. Вообще, артисты часто бывают бедны. Сегодня у меня сотни, тысячи, завтра ничего... Сегодня нет куска хлеба, а завтра устрицы и анчоусы, чёрт возьми. Обыватели чинно хлебали из своих стаканов и слушали. Довольный хозяин, не зная, чем угодить образованному и занимательному гостю, представил ему приезжего гостя, своего дальнего родственника, Павла Игнатьевича Климова, мясистого человека лет сорока, в длинном сюртуке и в широчайших панталонах. - Рекомендую!
– сказал Зыбаев, представляя Климова.
– Любит театры и сам когда-то игрывал. Тульский помещик! Поджаров и Климов разговорились. К великому удовольствию обоих, оказалось, что тульский помещик живал в том самом городе, где jeune premier два сезона подряд играл на сцене. Начались расспросы о городе, об общих знакомых, о театре... - Знаете, мне этот город ужасно нравится!
– говорил jeune premier, показывая свои красные чулки. - Какие мостовые, какой миленький сад... а какое общество! Прекрасное общество! - Да, прекрасное общество, - согласился помещик. - Город торговый, но весьма интеллигентный!.. Например, э-э-э... директор гимназии, прокурор... офицерство...

{05290}

Недурен также исправник... Человек, как говорят французы, аншантэ. А женщины! Аллах, что за женщины! - Да, женщины... действительно... - Быть может, я пристрастен! Дело в том, что в вашем городе мне, не знаю почему, чертовски везло по амурной части! Я мог бы написать десять романов. Например, взять бы хоть этот роман... Жил я на Егорьевской улице, в том самом доме, где помещается казначейство... - Это красный, нештукатуренный? - Да, да... нештукатуренный. По соседству со мной, как теперь помню, в доме Кощеева жила местная красавица Варенька... - Не Варвара ли Николаевна?
– спросил Климов и просиял от удовольствия.
– Действительно, красавица... Первая в городе! - Первая в городе! Классический профиль... большущие черные глаза и коса по пояс! Увидала она меня в Гамлете... Пишет письмо а la пушкинская Татьяна... Я, понятно, отвечаю... Поджаров огляделся и, убедившись, что в гостиной нет дам, закатил глаза, грустно улыбнулся и вздохнул. - Прихожу однажды после спектакля домой, - зашептал он, - а она сидит у меня на диване. Начинаются слезы, объяснения в любви... поцелуи... О, то была чудная, то была дивная ночь! Наш роман потом продолжался месяца два, но эта ночь уж не повторялась. Что за ночь, parole d'honneur! - Позвольте, как же это?
– забормотал Климов, багровея и тараща глаза на актера.
– Я Варвару Николаевну отлично знаю... Она моя племянница! Поджаров смутился и тоже вытаращил глаза. - Как же это-с?
– продолжал Климов, разводя руками.
– Я эту девушку знаю, и... и... меня удивляет... - Очень жаль, что так пришлось...
– забормотал актер, поднимаясь и чистя мизинцем левый глаз.
– Хотя, впрочем... конечно, вы как дядя...

{05291}

Гости, доселе с удовольствием слушавшие и награждавшие актера улыбками, смутились и потупили глаза. - Нет, уж вы будьте так любезны, возьмите ваши слова назад...
– сказал Климов в сильном смущении.
– Прошу вас! - Если вас э-э-э... это оскорбляет, то извольте-с!
– ответил актер, делая рукою неопределенный жест. - И сознайтесь, что вы сказали неправду. - Я? Нет... э-э-э... я не лгал, но... очень жалею, что я проговорился... И вообще... не понимаю этого вашего тона! Климов заходил из угла в угол молча, как бы в раздумье или нерешимости. Мясистое лицо его становилось всё багровее и на шее надулись жилы. Походив минуты две, он подошел к актеру и сказал плачущим голосом: - Нет, уж вы будьте добры, сознайтесь, что солгали насчет Вареньки! Сделайте милость! - Странно!
– пожал плечами актер, насильно улыбаясь и болтая ногой.
– Это... это даже оскорбительно! - Стало быть, вы не желаете сознаться? - Н-не понимаю! - Не желаете? В таком случае извините... Я должен буду прибегнуть к неприятным мерам... Или я вас тут сейчас же оскорблю, милостивый государь, или же... если вы благородный человек-с, то извольте принять мой вызов на дуэль-с... Будем стреляться! - Извольте!
– отчеканил jeune premier, делая презрительный жест.
– Извольте! Смущенные до крайности гости и хозяин, не зная, что им делать, отвели в сторону Климова и стали просить его, чтобы он не затевал скандала. В дверях показались удивленные женские физиономии... Jeune premier повертелся, поболтал и с таким выражением, будто он не может более оставаться в доме, где его оскорбляют, взял шапку и, не прощаясь, удалился. Идя домой, jeune premier всю дорогу презрительно улыбался и пожимал плечами, но у себя в номере, растянувшись на диване, почувствовал сильнейшее беспокойство. "Чёрт его возьми!
– думал он.
– Дуэль не беда, он меня не убьет, но беда в том, что узнают товарищи,

{05292}

а им отлично известно, что я соврал. Мерзко! Осрамлюсь на всю Россию..." Поджаров подумал, покурил и, чтобы успокоиться, вышел на улицу. "Поговорить бы с этим бурбоном, - думал он, - вбить бы ему в глупую башку, что он болван, дурак... что я его вовсе не боюсь..." Jeune premier остановился перед домом Зыбаева и поглядел на окна. За кисейными занавесками еще горели огни и двигались фигуры. - Подожду!
– решил актер. Было темно и холодно. Как сквозь сито, моросил противный, осенний дождик... Поджаров облокотился о фонарный столб и весь отдался чувству беспокойства. Он промок и измучился. В два часа ночи из дома Зыбаева начали выходить гости. После всех в дверях показался тульский помещик. Он вздохнул на всю улицу и заскреб по тротуару своими тяжелыми калошами. - Позвольте-с!
– начал jeune premier, догоняя его.
– На минутку! Климов остановился. Актер улыбнулся, помялся и заговорил, заикаясь: - Я... я сознаю... Я солгал... - Нет-с, вы извольте публично сознаться!
– сказал Климов и опять побагровел.
– Я этого дела не могу так оставить-с... - Но ведь я извиняюсь! Я прошу вас... понимаете? Прошу, потому что, согласитесь сами, дуэль вызовет толки, а я служу... у меня товарищи... Могут бог знает что подумать... Jeune premier старался казаться равнодушным, улыбаться, держаться прямо, но натура не слушалась, голос его дрожал, глаза виновато мигали и голову тянуло вниз. Долго он бормотал еще что-то. Климов выслушал его, подумал и вздохнул. - Ну, так и быть!
– сказал он.
– Бог простит. Только в другой раз не лгите, молодой человек. Ничто так не унижает человека, как ложь... Да-с! Вы молоды, получили образование... Тульский помещик благодушно, родительским тоном читал наставление, a jeune premier слушал и кротко улыбался... Когда тот кончил, он оскалил зубы, поклонился

{05293}

и виноватой походкой, ежась всем телом, направился к своей гостинице. Ложась спать полчаса спустя, он уже чувствовал себя вне опасности и в отличном настроении. Покойный, довольный, что недоразумение так благополучно кончилось, он укрылся одеялом и скоро уснул, и спал крепко до десяти часов утра.

{05294}

Муха средней величины забралась в нос товарища прокурора, надворного советника Гагина. Любопытство ли ее мучило, или, быть может, она попала туда по легкомыслию, или благодаря потемкам, но только нос не вынес присутствия инородного тела и подал сигнал к чиханию. Гагин чихнул, чихнул с чувством, с пронзительным присвистом и так громко, что кровать вздрогнула и издала звук потревоженной пружины. Супруга Гагина, Марья Михайловна, крупная, полная блондинка, тоже вздрогнула и проснулась. Она поглядела в потемки, вздохнула и повернулась на другой бок. Минут через пять она еще раз повернулась, закрыла плотнее глаза, но сон уже не возвращался к ней. Повздыхав и поворочавшись с боку на бок, она приподнялась, перелезла через мужа и, надев туфли, пошла к окну. На дворе было темно. Видны были одни только силуэты деревьев да темные крыши сараев. Восток чуть-чуть побледнел, но и эту бледность собирались заволокнуть тучи. В воздухе, уснувшем и окутанном во мглу, стояла тишина. Молчал даже дачный сторож, получающий деньги за нарушение стуком ночной тишины, молчал и коростель - единственный дикий пернатый, не чуждающийся соседства со столичными дачниками. Тишину нарушила сама Марья Михайловна. Стоя у окна и глядя во двор, она вдруг вскрикнула. Ей показалось, что от цветника с тощим, стриженым тополем пробиралась к дому какая-то темная фигура. Сначала она думала, что это корова или лошадь, потом же, протерев глаза, она стала ясно различать человеческие контуры. Засим ей показалось, что темная фигура подошла к окну, выходившему из кухни, и, постояв немного, очевидно в нерешимости, стала одной ногой на карниз и... исчезла во мраке окна.

{05295}

"Вор!" - мелькнуло у нее в голове, и мертвенная бледность залила ее лицо. И в один миг ее воображение нарисовало картину, которой так боятся дачницы: вор лезет в кухню, из кухни в столовую... серебро в шкапу... далее спальня... топор... разбойничье лицо... золотые вещи... Колена ее подогнулись и по спине побежали мурашки. - Вася!
– затеребила она мужа.
– Базиль! Василий Прокофьич! Ах, боже мой, словно мертвый! Проснись, Базиль, умоляю тебя! - Н-ну?
– промычал товарищ прокурора, потянув в себя воздух и издавая жевательные звуки. - Проснись, ради создателя! К нам в кухню забрался вор! Стою я у окна, гляжу, а кто-то в окно лезет. Из кухни проберется в столовую... ложки в шкапу! Базиль! У Мавры Егоровны в прошлом году так же вот забрались. - Ко... кого тебе? - Боже, он не слышит! Да пойми же ты, истукан, что я сейчас видела, как к нам в кухню полез какой-то человек! Пелагея испугается и... и серебро в шкапу! - Чепуха! - Базиль, это несносно! Я говорю тебе об опасности, а ты спишь и мычишь! Что же ты хочешь? Хочешь, чтоб нас обокрали и перерезали? Товарищ прокурора медленно поднялся и сел на кровати, оглашая воздух зевками. - Чёрт вас знает, что вы за народ!
– пробормотал он.
– Неужели даже ночью нет покоя? Будят из-за пустяков! - Но клянусь тебе, Базиль, я видела, как человек полез в окно! - Ну так что же? И пусть лезет... Это, по всей вероятности, к Пелагее ее пожарный пришел. - Что-о-о? Что ты сказал? - Я сказал, что это к Пелагее пожарный пришел. - Тем хуже!
– вскрикнула Марья Михайловна.
– Это хуже вора! Я не потерплю в своем доме цинизма! - Экая добродетель, посмотришь... Не потерплю цинизма... Да нешто это цинизм? К чему без толку заграничными словами выпаливать? Это, матушка моя, испокон веку так ведется, традицией освящено. На то он и пожарный, чтоб к кухаркам ходить.

{05296}

– Нет, Базиль! Значит, ты не знаешь меня! Я не могу допустить мысли, чтоб в моем доме и такое... этакое... Изволь отправиться сию минуту в кухню и приказать ему убираться! Сию же минуту! А завтра я скажу Пелагее, чтобы она не смела позволять себе подобные поступки! Когда я умру, можете допускать в своем доме циничности, а теперь вы не смеете. Извольте идти! - Чёррт...
– проворчал Гагин с досадой.
– Ну, рассуди своим бабьим, микроскопическим мозгом, зачем я туда пойду? - Базиль, я падаю в обморок! Гагин плюнул, надел туфли, еще раз плюнул и отправился в кухню. Было темно, как в закупоренной бочке, и товарищу прокурора пришлось пробираться ощупью. По дороге он нащупал дверь в детскую и разбудил няньку. - Василиса, - сказал он, - ты брала вечером мой халат чистить. Где он? - Я его, барин, Пелагее отдала чистить. - Что за беспорядки? Брать берете, а на место не кладете... Изволь теперь путешествовать без халата! Войдя в кухню, он направился к тому месту, где на сундуке, под полкой с кастрюлями, спала кухарка. - Пелагея!
– начал он, нащупывая плечо и толкая. - Ты! Пелагея! Ну, что представляешься? Не спишь ведь! Кто это сейчас лез к тебе в окно? - Гм!.. здрасте! В окно лез! Кому это лезть? - Да ты того... нечего тень наводить! Скажи-ка лучше своему прохвосту, чтобы он подобру-поздорову убирался вон. Слышишь? Нечего ему тут делать! - Да вы в уме, барин? Здрасте... Дуру какую нашли... День-деньской мучаешься, бегаючи, покоя не знаешь, а ночью с такими словами. За четыре рубля в месяц живешь... при своем чае и сахаре, а кроме этих слов другой чести ни от кого не видишь... Я у купцов жила, да такого срама не видывала. - Ну, ну... нечего Лазаря петь! Сию же минуту чтобы твоего солдафона здесь не было! Слышишь? - Грех вам, барин!
– сказала Пелагея, и в голосе ее послышались слезы.
– Господа образованные... благородные, а нет того понятия, что, может, при горе-то нашем... при нашей несчастной жизни...
– Она заплакала.
– Обидеть нас можно. Заступиться некому.