{04072}

запятая, я заметил - запятая, что арестанты - запятая... тьфу! В глазах рябит! Да и в книгах то же самое... Точка с запятой, двоеточие, кавычки разные. Противно читать даже. А иной франт, мало ему одной точки, возьмет и натыкает их целый ряд... Для чего это? - Наука того требует...
– вздыхает Пимфов. - Наука... Умопомрачение, а не наука... Для форсу выдумали... пыль в глаза пущать... Например, ни в одном иностранном языке нет этого ять, а в России есть... Для чего он, спрашивается? Напиши ты хлеб с ятем или без ятя, нешто не всё равно? - Бог знает что вы говорите, Илья Мартыныч!
– обижается Пимфов.
– Как же это можно хлеб через е писать? Такое говорят, что слушать даже неприятно. Пимфов выпивает рюмку и, обиженно моргая глазами, отворачивает лицо в сторону. - Да и секли же меня за этот ять!
– продолжает Яшкин.
– Помню это, вызывает меня раз учитель к черной доске и диктует: "Лекарь уехал в город". Я взял и написал лекарь с е. Выпорол. Через неделю опять к доске, опять пиши: "Лекарь уехал в город". Пишу на этот раз с ятем. Опять пороть. За что же, Иван Фомич? Помилуйте, сами же вы говорили, что тут ять нужно! "Тогда, говорит, я заблуждался, прочитав же вчера сочинение некоего академика о ять в слове лекарь, соглашаюсь с академией наук. Порю же я тебя по долгу присяги"... Ну, и порол. Да и у моего Васютки всегда ухо вспухши от этого ять... Будь я министром, запретил бы я вашему брату ятем людей морочить. - Прощайте, - вздыхает Пимфов, моргая глазами и надевая сюртук.
– Не могу я слышать, ежели про науки... - Ну, ну, ну... уж и обиделся!
– говорит Яшкин, хватая Пимфова за рукав.
– Я ведь это так, для разговора только... Ну, сядем, выпьем! Оскорбленный Пимфов садится, выпивает и отворачивает лицо в сторону. Наступает тишина. Мимо пьющих кухарка Феона проносит лохань с помоями. Слышится помойный плеск и визг облитой собаки. Безжизненное лицо Пимфова раскисает еще больше; вот-вот растает от жары и потечет вниз на жилетку. На лбу Яшкина собираются морщинки. Он сосредоточенно глядит

{04073}

на мочалистую говядину и думает... Подходит к столу инвалид, угрюмо косится на графин и, увидев, что он пуст, приносит новую порцию... Еще выпивают. - Да-с!
– говорит вдруг Яшкин. Пимфов вздрагивает и с испугом глядит на Яшкина. Он ждет от него новых ересей. - Да-с!
– повторяет Яшкин, задумчиво глядя на графин.
– По моему мнению, и наук много лишних! - То есть, как же это-с?
– тихо спрашивает Пимфов. - Какие науки вы находите лишними? - Всякие... Чем больше наук знает человек, тем больше он мечтает о себе. Гордости больше... Я бы перевешал все эти... науки... Ну, ну... уж и обиделся! Экий какой, ей-богу, обидчивый, слова сказать нельзя! Сядем, выпьем! Подходит Феона и, сердито тыкая в стороны своими пухлыми локтями, ставит перед приятелями зеленые щи в миске. Начинается громкое хлебание и чавканье. Словно из земли вырастают три собаки и кошка. Они стоят перед столом и умильно поглядывают на жующие рты. За щами следует молочная каша, которую Феона ставит с такой злобой, что со стола сыплются ложки и корки. Перед кашей приятели молча выпивают. - Всё на этом свете лишнее!
– замечает вдруг Яшкин. Пимфов роняет на колени ложку, испуганно глядит на Яшкина, хочет протестовать, но язык ослабел от хмеля и запутался в густой каше... Вместо обычного "то есть, как же это-с?" получается одно только мычание. - Всё лишнее...
– продолжает Яшкин.
– И науки, и люди... и тюремные заведения, и мухи... и каша... И вы лишний... Хоть вы и хороший человек, и в бога веруете, но и вы лишний... - Прощайте, Илья Мартыныч!
– лепечет Пимфов, силясь надеть сюртук и никак не попадая в рукава. - Сейчас вот мы натрескались, налопались, - а для чего это? Так... Всё это лишнее... Едим и сами не знаем, для чего... Ну, ну... уж и обиделся! Я ведь это так только... для разговора! И куда вам идти? Посидим, потолкуем... выпьем! Наступает тишина, изредка только прерываемая звяканьем рюмок да пьяным покрякиваньем... Солнце

{04074}

начинает уже клониться к западу, и тень липы всё растет и растет. Приходит Феона и, фыркая, резко махая руками, расстилает около стола коврик. Приятели молча выпивают по последней, располагаются на ковре и, повернувшись друг к другу спинами, начинают засыпать... "Слава богу, - думает Пимфов, - сегодня не дошел до сотворения мира и иерархии, а то бы волосы дыбом, хоть святых выноси..."

{04075}

Дачная местность, окутанная ночным мраком. На деревенской колокольне бьет час. Присяжные поверенные Козявкин и Лаев, оба в отменном настроении и слегка пошатываясь, выходят из лесу и направляются к дачам. - Ну, слава создателю, пришли...
– говорит Козявкин, переводя дух.
– В нашем положении пройти пехтурой пять верст от полустанка - подвиг. Страшно умаялся! И, как назло, ни одного извозчика... - Голубчик, Петя... не могу! Если через пять минут я не буду в постели, то умру, кажется... - В по-сте-ли? Ну, это шалишь, брат! Мы сначала поужинаем, выпьем красненького, а потом уж и в постель. Мы с Верочкой не дадим тебе спать... А хорошо, братец ты мой, быть женатым! Тыне понимаешь этого, черствая душа! Приду я сейчас к себе домой утомленный, замученный... меня встретит любящая жена, попоит чайком, даст поесть и, в благодарность за мой труд, за любовь, взглянет на меня своими черненькими глазенками так ласково и приветливо, что забуду я, братец ты мой, и усталость, и кражу со взломом, и судебную палату, и кассационный департамент... Хоррошо! - Но... у меня, кажется, ноги отломались... Я едва иду... Пить страшно хочется... - Ну, вот мы и дома. Приятели подходят к одной из дач и останавливаются перед крайним окном. - Дачка славная, - говорит Козявкин.
– Вот завтра увидишь, какие здесь виды! Темно в окнах. Стало быть, Верочка уже легла, не захотела дожидаться. Лежит и, должно быть, мучится, что меня до сих пор нет... (пихает тростью окно, которое отворяется). Этакая ведь бесстрашная, ложится в постель и не запирает окон (снимает крылатку и бросает ее вместе с портфелем в

{04076}

окно). Жарко! Давай-ка затянем серенаду, посмешим ее... (поет): "Месяц плывет по ночным небесам... Ветерочек чуть-чуть дышит... ветерочек чуть колышет"... Пой, Алеша! Верочка, спеть тебе серенаду Шуберта? (поет): "Пе-еснь моя-я-я... лети-ит с мольбо-о-о-ю"... (голос обрывается судорожным кашлем). Тьфу! Верочка, скажи-ка Аксинье, чтобы она отперла нам калитку! (пауза). Верочка! Не ленись же, встань, милая! (становится на камень и глядит в окно). Верунчик, мумочка моя, веревьюнчик... ангелочек, жена моя бесподобная, встань и скажи Аксинье, чтобы она отперла нам калитку! Ведь не спишь же! Мамочка, ей-богу, мы так утомлены и обессилены, что нам вовсе не до шуток. Ведь мы пешком от станции шли! Да ты слышишь или нет? А, чёрт возьми! (делает попытку влезть в окно и срывается). Может быть, гостю неприятны эти шутки! Ты, я вижу, Вера, такая же институтка, как была, всё бы тебе шалить... - А может быть, Вера Степановна спит!
– говорит Лаев. - Не спит! Ей, вероятно, хочется, чтобы я поднял шум и взбудоражил всех соседей! Я уже начинаю сердиться, Вера! А, чёрт возьми! Подсади меня, Алеша, я влезу! Девчонка ты, школьница и больше ничего!.. Подсади! Лаев с пыхтеньем подсаживает Козявкина. Тот влезает в окно и исчезает во мраке комнаты. - Верка!
– слышит через минуту Лаев.
– Где ты? Чёрррт... Тьфу, во что-то руку выпачкал! Тьфу! Слышится шорох, хлопанье крыльев и отчаянный крик курицы. - Вот те на!
– слышит Лаев.
– Вера, откуда у нас куры? Чёрт возьми, да тут их пропасть! Плетушка с индейкой... Клюется, п-подлая! Из окна с шумом вылетают две курицы и, крича во всё горло, мчатся по улице. - Алеша, да мы не туда попали!
– говорит Козявкин плачущим голосом.
– Тут куры какие-то... Я, должно быть, обознался... Да ну вас к чёрту, разлетались тут, анафемы! - Так ты выходи поскорей! Понимаешь? Умираю от жажды! - Сейчас... Найду вот крылатку и портфель...

{04077}

– Ты спичку зажги! - Спички в крылатке... Угораздило же меня сюда забраться! Все дачи одинаковые, сам чёрт не различит их в потемках. Ой, индейка в щеку клюнула! П-подлая... - Выходи поскорее, а то подумают, что мы кур воруем! - Сейчас... Крылатки никак не найду. Тряпья здесь валяется много, и не разберешь, где тут крылатка. Брось-ка мне спички! - У меня нет спичек! - Положение, нечего сказать! Как же быть-то? Без крылатки и портфеля никак нельзя. Надо отыскать их. - Не понимаю, как это можно не узнать своей собственной дачи, - возмущается Лаев.
– Пьяная рожа... Если б я знал, что будет такая история, ни за что бы не поехал с тобой. Теперь бы я был дома, спал безмятежно, а тут изволь вот мучиться... Страшно утомлен, пить хочется... голова кружится! - Сейчас, сейчас... не умрешь... Через голову Лаева с криком пролетает большой петух. Лаев глубоко вздыхает и, безнадежно махнув рукой, садится на камень. Душа у него горит от жажды, глаза слипаются, голову клонит вниз... Проходит минут пять, десять, наконец, двадцать, а Козявкин всё еще возится с курами. - Петр, скоро ли ты? - Сейчас. Нашел было портфель, да опять потерял. Лаев подпирает голову кулаками и закрывает глаза. Куриный крик становится всё громче. Обитательницы пустой дачи вылетают из окна и, кажется ему, как совы кружатся во тьме над его головой. От их крика в ушах его стоит звон, душой овладевает ужас. "Сскотина!..
– думает он.
– Пригласил в гости, обещал угостить вином да простоквашей, а вместо того заставил пройтись от станции пешком и этих кур слушать..." Возмущаясь, Лаев сует подбородок в воротник, кладет голову на свой портфель и мало-помалу успокаивается. Утомление берет свое, и он начинает засыпать. - Нашел портфель!
– слышит он торжествующий крик Козявкина.
– Найду сейчас крылатку и - баста, идем!

{04078}

Но вот сквозь сон слышит он собачий лай. Лает сначала одна собака, потом другая, третья... и собачий лай, мешаясь с куриным кудахтаньем, дает какую-то дикую музыку. Кто-то подходит к Лаеву и спрашивает о чем-то. Засим слышит он, что через его голову лезут в окно, стучат, кричат... Женщина в красном фартуке стоит около него с фонарем в руке и о чем-то спрашивает. - Вы не имеете права говорить это!
– слышит он голос Козявкина.
– Я присяжный поверенный, кандидат прав Козявкин. Вот вам моя визитная карточка! - На что мне ваша карточка!
– говорит кто-то хриплым басом.
– Вы у меня всех кур поразгоняли, вы подавили яйца! Поглядите, что вы наделали! Не сегодня - завтра индюшата должны были вылупиться, а вы подавили. На что же, сударь, сдалась мне ваша карточка? - Вы не смеете меня удерживать! Да-с! Я не позволю! "Пить хочется"...
– думает Лаев, стараясь открыть глаза и чувствуя, как через его голову кто-то лезет из окна. - Я - Козявкин! Тут моя дача, меня тут все знают! - Никакого Козявкина мы не знаем! - Что ты мне рассказываешь? Позвать старосту! Он меня знает! - Не горячитесь, сейчас урядник приедет... Всех дачников тутошних мы знаем, а вас отродясь не видели. - Я уж пятый год в Гнилых Выселках на даче живу! - Эва! Нешто это Выселки? Здесь Хилово, а Гнилые Выселки правее будут, за спичечной фабрикой. Версты за четыре отсюда. - Чёрт меня возьми! Это, значит, я не той дорогой пошел! Человеческие и птичьи крики мешаются с собачьим лаем, и из смеси звукового хаоса выделяется голос Козявкина: - Вы не смеете! Я заплачу! Вы узнаете, с кем имеете дело! Наконец, голоса мало-помалу стихают. Лаев чувствует, что его треплют за плечо.

{04079}

Знойный и душный полдень. На небе ни облачка... Выжженная солнцем трава глядит уныло, безнадежно: хоть и будет дождь, но уж не зеленеть ей... Лес стоит молча, неподвижно, словно всматривается куда-то своими верхушками или ждет чего-то. По краю сечи лениво, вразвалку, плетется высокий узкоплечий мужчина лет сорока, в красной рубахе, латаных господских штанах и в больших сапогах. Плетется он по дороге. Направо зеленеет сеча, налево, до самого горизонта, тянется золотистое море поспевшей ржи... Он красен и вспотел. На его красивой белокурой голове ухарски сидит белый картузик с прямым, жокейским козырьком, очевидно подарок какого-нибудь расщедрившегося барича. Через плечо перекинут ягдташ, в котором лежит скомканный петух-тетерев. Мужчина держит в руках двустволку со взведенными курками и щурит глаза на своего старого, тощего пса, который бежит впереди и обнюхивает кустарник. Кругом тихо, ни звука... Всё живое попряталось от зноя. - Егор Власыч!
– слышит вдруг охотник тихий голос. Он вздрагивает и, оглядевшись, хмурит брови. Возле него, словно из земли выросши, стоит бледнолицая баба лет тридцати, с серпом в руке. Она старается заглянуть в его лицо и застенчиво улыбается. - А, это ты, Пелагея!
– говорит охотник, останавливаясь и медленно спуская курки.
– Гм!.. Как же это ты сюда попала? - Тут из нашей деревни бабы работают, так вот и я с ими... В работницах, Егор Власыч. - Тэк...
– мычит Егор Власыч и медленно идет дальше. Пелагея за ним. Проходят молча шагов двадцать. - Давно уж я вас не видала, Егор Власыч...
– говорит

{04080}

Пелагея, нежно глядя на двигающиеся плечи и лопатки охотника.
– Как заходили вы на Святой в нашу избу воды напиться, так с той поры вас и не видали... На Святой на минутку зашли, да и то бог знает как... в пьяном виде... Побранили, побили и ушли... Уж я ждала, ждала... глаза все проглядела, вас поджидаючи... Эх, Егор Власыч, Егор Власыч! Хоть бы разочек зашли! - Что ж мне у тебя делать-то? - Оно, конечно, делать нечего, да так... все-таки ж хозяйство... Поглядеть, как и что... Вы хозяин... Ишь ты, тетерьку подстрелили. Егор Власыч! Да вы бы сели, отдохнули... Говоря всё это, Пелагея смеется, как дурочка, и глядит вверх на лицо Егора... От лица ее так и дышит счастьем... - Посидеть? Пожалуй...
– говорит равнодушным тоном Егор и выбирает местечко между двумя рядом растущими елками.
– Что ж ты стоишь? Садись и ты! Пелагея садится поодаль на припеке и, стыдясь своей радости, закрывает рукой улыбающийся рот. Минуты две проходят в молчании. - Хоть бы разочек зашли, - говорит тихо Пелагея. - Зачем?
– вздыхает Егор, снимая свой картузик и вытирая рукавом красный лоб.
– Нет никакой надобности. Зайти на час-другой - канитель одна, только тебя взбаламутишь, а постоянно жить в деревне - душа не терпит... Сама знаешь, человек я балованный... Мне чтоб и кровать была, и чай хороший, и разговоры деликатные... чтоб все степени мне были, а у тебя там на деревне беднота, копоть... Я и дня не выживу. Ежели б указ такой, положим, вышел, чтоб беспременно мне у тебя жить, так я бы или избу сжег, или руки бы на себя наложил. Сызмалетства во мне это баловство сидит, ничего не поделаешь. - Таперя вы где живете? - У барина, Дмитрия Иваныча, в охотниках. К его столу дичь поставляю, а больше так... из-за удовольствия меня держит. - Не степенное ваше дело, Егор Власыч... Для людей это баловство, а у вас оно, словно как бы и ремесло... занятие настоящее... - Не понимаешь ты, глупая, - говорит Егор, мечтательно глядя на небо.
– Ты отродясь не понимала и век