Будучи философом чистой воды, он коренным образом отличался от тех носителей бурсацкой учености, которые во имя преувеличенной бдительности или во имя «модернизации» на западный лад легко заменяют мысль словами — газетными фразами или замысловатыми, учено звучащими оборотами, заимствованными из научной литературы. Он хорошо понимал, что в философии весит только мысль, все остальное — слова, слова, слова. Но и сама мысль не была для него кумиром. Он прежде всего хотел быть идейным борцом, пропа–

гандистом коммунистического, а не мещанского образа жизни, хотел быть понятым более широкой массой людей. Вот почему при всей своей склонности думать над самыми общими вопросами философии Ильенков с такой настойчивостью стремился к публицистике и сатире. В этом отношении он также — наследник лучшей традиции наших тридцатых годов.

Читая сегодня произведения Эвальда Ильенкова, я в каждой написанной им строке вижу его деликатную и вместе с тем беспокойную натуру, чувствую пламя души, страстное желание выразить близость земного, нерелигиозного воскресения жизни и эту нервную дрожь перед сложностью времени, приводящей иногда в отчаяние. Неплохо сказано где — то у Томаса Манна: нужно привыкнуть к тому, что привыкнуть к этому нельзя. Вы не могли привыкнуть к этому, мой друг, вот почему, наверно, вы так рано ушли от нас. Как жаль! Мы бы еще поговорили о многом с пользой для обоих. Нельзя приказать жизни течь «по щучьему велению, по нашему прошению». Так не бывает. Зато понять ее прихотливое течение — в нашей власти. Конечно, этого недостаточно, но и не так уж мало. Все может надоесть, кроме понимания, сказал Вергилий.

За время нашего знакомства мы не раз возобновляли наш философский диалог. Но, видимо,

не все было сказано, ибо, взявшись писать статью о личности Ильенкова, я испытываю живую потребность перейти к анализу его проблем. Печально, что это был бы уже не диалог, а только монолог по поводу глубоко затронутых им идей, продолжение нашего разговора, начатого тридцать лет назад. Отложим сей монолог до более удобного случая, а пока я хочу пожелать сборнику статей Э.В. Ильенкова доброго пути к сердцу читателя.

Как уже сказано, Ильенков был философом по профессии, если такая профессия существует. Во всяком случае, он ставил вопросы онтологические и гносеологические, искал решения их на почве диалектического метода, в садах истории философии и в других специально отведенных местах. Этим «течение» Ильенкова решительно отличается от «течения» тридцатых годов — отличие бесспорное, указывающее на иные, более благоприятные для мысли условия времени, и потому не просто отличие, а лучше сказать преимущество.

Мы не писали о диалектике и материализме, а писали о литературе, искусстве, эстетике и даже в истории философии, которой «течение» уделяло большое внимание (непонятное прохиндеям тех

лет), оно обращалось к таким нетрадиционным и не слишком командным темам, как эстетика Карла Маркса, молодой Гегель, философия истории Ви — ко и прочее в этом роде. Почему же люди тридцатых годов, не лишенные интереса к теоретическому мышлению, держались на почтительном расстоянии от чисто философских тем? Поищем ответа на этот вопрос у самого Эвальда Ильенкова.

В начале своей статьи «Почему мне это не нравится?» он говорит: «Нашу философскую литературу часто упрекают в серости языка, удручающей монотонности стиля изложения. И не без оснований. Очень долго строго академический тон казался совершенно естественным в науке, вещающей абсолютные истины высшего ранга. Что поделаешь — доказывать, что материя первична и что все в природе и обществе взаимосвязано, иным тоном и в самом деле трудно. Форма, как говорится, определяется содержанием. Наверное, поэтому люди, наделенные чувством юмора, и предпочитали писать на сюжеты не столь серьезные, где не надо опасаться, что уклонение от буквы ритуальной фразы кто — то примет за уклонение от истины и сделает из этого надлежащие выводы» [2] .

Читатель может подумать, что «люди, наделенные чувством юмора» держались слишком робко, но такое предположение не подтверждается фактами, ибо их публицистика была занятием более опасным, чем мирное или свирепое изречение общих философских истин. Что касается этих истин, то свойственный им абстрактно — верный характер был слишком далек от реальности и, при всех переходах в область политической риторики, не задевал умы. А в наши времена то были истины священные, находившиеся в полном заведовании догматиков и экзегетов, имевших на это занятие особую лицензию. Более свободным после 1932 года казалось минное поле искусства и литературы, чем мы и занимались с дерзостью, по тем временам неслыханной, вызывая удивление обычных литературных дельцов и других прохиндеев. Они не без основания подозревали в этом ересь по отношению к тому, что считалось у них ортодоксией и что теперь попирают ногами их эпигоны, обученные иностранным языкам и сохранившие марксистские фразы только как футляр от часов, которые давно не идут.

Однако «люди, наделенные чувством юмора», державшиеся на почтительной дистанции от сюжетов столь серьезных, как первичность материи и вторичность духа, не были чужды философии в ее

живом значении. Они только не считали нужным афишировать свою близость к ней и предлагали решения ее вопросов в форме более конкретной, более доступной, задевающей темы времени. Такой была, например, тема классовой идеологии. Теперь у нас этот вопрос мало кого интересует, хотя небольшая академическая литература, конечно, есть. Но в двадцатых — тридцатых годах то была сама жизнь со всеми ее милостями и немилостями — вот почему каждое слово, напоминавшее сей предмет, вызывало невиданное ожесточение.