Впереди, еле различимая в темноте, прошелестела развевающейся мантией фигура какого-то монаха, торопящегося в Покровский храм. Вслед за ним и мы поднялись по лестницам, не забыв приложиться к настенным образам Пресвятой Богородицы и преподобного Силуана Афонского на промежуточной площадке.

В храме уже читали начало «Малого повечерия», высокий голос чтеца раздавался в большом пространстве храма как бы издалека, из неотсюда, как будто даже несколько сверху. Всё пространство церкви было погружено в темноту, мерцали лишь огоньки лампадок перед святыми образами, тускло поблескивающими в их слабом изменчивом свете золотом окладов. Две небольшие керосиновые лампы на клиросах бросали из-под абажуров неяркие лучи на священные книги, лежащие на восьмигранных аналоях. Ни стен, ни потолочных сводов не было видно совсем, лишь едва различимые высокие деревянные стасидии с чернеющими в них силуэтами молящихся монахов обозначали собой периметр церкви. Возникало удивительное ощущение бескрайности окружавшего нас космоса, словно не на земле, не в рукотворном храме шла Божественная служба, но в каком-то вечном незыблемом духовном пространстве, растворяющемся в бесконечности, совершалось такое же космическое по значению действо.

Мы с Игорем, стараясь бесшумно ступать по крашенным доскам церковного пола, приложились к лежащим на центральном аналое иконам и, по безмолвному согласию, разошлись по стасидиям. Мне досталось место прямо напротив главы преподобного Силуана, где прошедшим утром мы познакомились с отцом К-й.

Сиденье стасидии было поднято, я встал в неё, опершись предплечьями на высокие подлокотники, и прислушался. Кажется, читали «канон Иисусу Сладчайшему». Я постарался следить за чтением, присоединяясь умом к звучащим с клироса словам молитв. Однако надолго моего внимания не хватило, возможно, сказались усталость и перевозбуждение прошедшего дня, я стал терять нить церковной молитвы, периодически «отключаясь» и уплывая мыслями в пережитые днём события. Тогда, достав из кармана подаренные Флавианом чётки, я решил попробовать сосредоточиться на молитве Иисусовой. Нащупав большим и указательным пальцами левой руки первый после крестика узелок, я, бесшумно шевеля губами, неторопливо мысленно произнёс:

— Господи! Иисусе Христе! Сыне Божий! Помилуй мя, грешного!

Затем, помолчав немного, как бы прислушавшись к эху произнесённой молитвы, отозвавшемуся из глубины души, перехватил пальцами следующий узелок:

— Господи! Иисусе Христе! Сыне Божий! Помилуй мя, грешного!

Опять прислушался, внутри меня замерла какая-то тишина ожидания. Следующий узелок:

— Господи! Иисусе Христе! Сыне Божий! Помилуй мя, грешного!

Я почувствовал необходимость ещё более замедлить ритм слов, направляемых мною ко Господу, вдруг ощутив всю необъятность этой короткой молитвы.

— Господи! — Это обращение вырвалось из сердца как зов доверия преданной души к любящему и любимому Господину.

— Иисусе Христе! — Святейшее Имя торжественным гимном прозвучало в сознании, одновременно отозвавшись где-то в глубине сердца.

— Сыне Божий! — Чувство восхищения и любви к воплотившемуся ради меня в Плоть Сыну Бога и Богу тёплой волной наполнило грудь.

— Помилуй мя... — Я вдруг почувствовал, что у меня есть надежда на помилование! Что Он Сам хочет меня помиловать!

— ...грешного! — Это слово ударило меня, придавило своей свинцовой мертвенностью.

Но оно не отняло у меня только что родившейся надежды, нет! Оно лишь окатило сознанием той раздавливающей своею тяжестью глыбы греха, из-под которой предстояло вызволить меня Всесильному Спасителю.

— Господи! Иисусе Христе! Сыне Божий! Помилуй мя, грешного! — вновь повторил я, заново переживая всю гамму охвативших меня ощущений, из которой чувство осознания своего погибельного греховного непотребства вышло на первое место.

— Господи! — Сколь счастлив должен быть слуга такого Величайшего Господина! И сколь недостоин я даже называться именем его раба!

— Иисусе Христе! — Сладчайшее Имя обожгло моё искорябанное страстями сердце, обнажая немощное и удобопреклонное ко греху его естество.

— Сыне Божий! — жалобно воззвала душа, наполняясь подступающими слезами.

— Помилуй мя, грешного! — Слёзы прорвались наружу, и мне пришлось приложить волевое усилие, чтобы не смутить других молящихся своим горестным всхлипыванием.

— Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного! — тонким ручейком потекла из сердца сокрушённо-покаянная молитва.

— Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного! — Тихое умиление проникало в освящённую надеждой душу.

— Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя...

— Лёша! — Флавиан тихонько тронул меня за плечо. — Пойдём отдыхать, служба уже закончилась.

— А? Что? Закончилась? — возвратился я к реальности бытия (или, наоборот, из реальности молитвенного общения с Богом в ирреальность земной жизни). — А я только начал молиться...

— Это хорошо, брат Алексий, значит, и вправду начал. Пойдём отдохнём немного, до полунощницы не так много времени осталось.

Мы вышли из церкви. Прямо напротив церковных дверей в десятке метров сверкнул звёздами ночного неба выход на балкон.

— Отче! Ну, на минуточку, а?

— Давай выйдем!

Мы вышли на балкон. Темнота ночи густым покрывалом укутывала монастырь, силуэты зданий едва угадывались с высоты балкона. Лишь редкие светлячки лампадок у святых икон поблескивали в нескольких местах. Луны не было видно, звёзды мерцали неярко. Тишина лишь чуть-чуть размывалась недалёким шёпотом моря.