— Но ведь идет к концу... может быть, уже все кончено.

Даже усиленное наблюдение ничего не обнаружило. Мы шли северо-восточным курсом, попадая временами в легкие полосы тумана, чуть просвечиваемые солнцем; море оставалось спокойным, ветра почти не было. Блуждающие колонии медуз передвигались равномерными толчками и придавали воде молочный оттенок; судно будто пропахивало поле, вдоль бортов ложились сверкающие отвалы. Однажды заметили на горизонте полосу дыма неизвестного происхождения. Тишина, простор, пустота внушали чувство безопасности, по крайней мере на какие-то мгновения казалось, будто мы плывем по заповедным просторам, где ничто не угрожает. Но мы несли боевую вахту. На всех постах — сидя или стоя — люди вели нескончаемые разговоры.

Весть принес на мостик радист; он сообщил ее не сразу, сначала рассказал о мерах по спасению «Кап Белица» — туда подошли четыре судна, в том числе два эсминца; затем изучил разложенные карты и прикинул наш курс, потом покурил на крыле мостика и лишь перед уходом, обернувшись, сказал:

— Что-то надвигается, что-то важное.

— Ты что имеешь в виду? — спросил штурман.

— Капитуляция, — сказал радист — Если не ошибаюсь, вот-вот объявят капитуляцию.

Впереди справа, на горизонте показался огромный белый корабль, шведский пассажирский пароход, желто-голубые полосы по бортам и на обеих трубах; он шел полным ходом, самоуверенно, под защитой нейтралитета. На тентовой палубе пассажиры в шезлонгах, наверно, закутаны в пледы из верблюжьей шерсти; парочки прогуливаются или в беспечных позах стоят у релингов, бегают стюарды с подносами.

Нелегко, стоя у штурвала, делать вид, что ничего не слышишь, и смотреть прямо перед собой, когда за спиной идет разговор.

— Что же делать, Тим, если это случится, что делать? — спросил штурман.

— Не ломай себе голову, — сказал после паузы. командир, — в штабе о нас не забудут.

— А вдруг промолчат?

— У нас задание.

— Не только.

— А что еще?

— Еще есть люди. Экипаж. Все кончено, Тим. Они в Берлине... Мы не пройдем в Курляндию. Почему ты хочешь рисковать всем?

— Что предлагаешь?

— Идти в Киль. Или во Фленсбург. Вернуться живыми. Это тоже задание. Последнее.

— А я думаю о тех беднягах... Их там полно на косе, на косе, что под Либавой. Раненными в плен... Представь: ты раненным попадаешь в плен. К русским.

— Если б хоть был один шанс... Ты знаешь меня, Тим... Нам не удастся спасти ни единого человека. Пойдем на дно прежде, чем увидим берег. И так думают многие...

— Кто именно?

— Экипаж. Толкуют, что вот-вот конец.

— Мы должны рискнуть.

— Люди другого мнения.

— А ты, Бертрам?

— Отвези их домой, Тим. Вот мое мнение. Верни домой.

На полубаке сидели свободные от вахты матросы; двое дулись в карты, один спал, навалившись на стол, под иллюминатором шел какой-то сдержанный разговор, перед шкафчиками жевали куски хлеба с тушенкой, запивая кофе из алюминиевых стаканчиков. Пахло мазутом и краской. Новенький — молодой паренек в кожаном комбинезоне — сидел отдельно и читал; он то и дело закрывал глаза и откидывался назад, положив ладони на замусоленную книгу.

Сейчас, в минуты тишины, особенно ощущалась вибрация судна. Неожиданно раскрылась дверь, медленно вошел радист и замер; его взгляд был устремлен поверх нас, он стоял, будто прислушиваясь, не к нам, не к сдержанным голосам под иллюминатором, а к далеким сигналам, к треску в эфире, которые привели его в растерянность — не в отчаяние, не в панику, а лишь в растерянность, и поскольку он не изменил своей позы, всеобщее внимание обратилось на него.

— Ну чего там? — раздался голос.

— Под Люнебургом, — тихо начал радист, — Фридебург подписал — адмирал флота фон Фридебург — капитуляцию! — И в наступившей тишине твердым голосом добавил: — На всем британском фронте мы капитулировали, и в Голландии, и здесь, в Дании, тоже. — Закурив протянутую ему сигарету, он договорил: — Подписано в ставке Монтгомери под Люнебургом.

Он оглядел всех, одного за другим, настойчиво, как бы призывая к одному-единственному решению, но никто из нас не отважился произнести хоть слово. Никто не пошевелился, все какое-то время сидели оцепенело, будто припаянные.

Первым отреагировал Еллинек, наш старший пиротехник, — в команде МХ-12 поговаривали, что его за долгий срок службы дважды понижали в звании. Он легко поднялся с места, подошел к своему шкафчику, вытащил из-под шерстяного тряпья бутылку рома и по-компанейски поставил ее на стол. Но одобрения это не встретило, никто не потянулся к бутылке, все взоры снова устремились к радисту, как будто он еще не все сказал, будто утаил что-то такое, что касалось непосредственно нас, нашей команды. Вряд ли кто заметил, что у Новенького выступили слезы на глазах.

Вечерняя заря, казалось, утихомирила Балтику, закатные краски расплывались причудливыми узорами; то тут, то там вода пенилась, вскипала, бурлила — это скумбрии врезались в косяк сельди. Командир велел принести ему чаю на мостик; когда он курил, то по привычке охватывал рукой головку трубки, чтобы прикрыть слабый огонек. Наблюдатель решил сменить бинокли — дневной на тяжелый ночной; обшаривая взглядом горизонт, он поворачивался в поясе, как заводной механизм. Ничего не обнаружено; МХ-12 шел полным ходом сквозь медленно наступающие сумерки и казался неуловимой целью в морском просторе.