Элизабет была бы куда как рада повторить ту же игру здесь, на Унтер ден Линден, но постеснялась людей.

Они сели на ограду фонтана, подставив лицо солнечным лучам. Ален невольно вспомнил Амстердам, тамошних голубей, которые садятся на плечи и на руки.

«Вот уж не думала, что мне еще будет так хорошо».

«Это только начало».

— Ты видишь самолет? — спросила Элизабет.

— Нет.

— Там, за облаками.

— За облаками нельзя увидеть самолет.

— А я вижу.

— Когда ты будешь в Гамбурге, мы поедем с экскурсией от фирмы «Датское масло».

— Можно слетать и в Чехословакию.

— Я не прочь, поищем «Датское масло» в Чехословакии.

Оба рассмеялись, Якоб Ален взял ее за руки, и ей подумалось, что теперь все хорошо.

Еще засветло она проводила его до пограничного перехода. Ей очень хотелось, чтобы он наконец заметил, что теперь она не такая толстая, как раньше, что волосы она зачесала по-другому и носит его цепочку. Но Якоб Ален и сейчас ничего не заметил. Они помахали друг другу, и она подумала, что в конце концов хорошо и так.

Когда Элизабет Бош начала курить, это вызвало в деревне легкий шок. Баба разменяла шестой десяток — и на тебе! Мужа погребла под собой гора, а жена покупает туфли цвета морской волны, красит губы, накидывает на плечи сиреневый платочек и разгуливает по деревне, как спящая красавица после пробуждения. Поначалу Элизабет и самой было неловко, что она вдруг заинтересовалась нарядами, как незнамо кто. Но потом она подумала: кому какое дело? Почему бы мне и не носить туфли цвета морской волны, когда я кормлю уток, или пеструю косынку, когда я натираю пол? Может, я сошла с ума, ну и ладно, ну и сошла.

Частые письма и бандероли тоже не остались в деревне незамеченными.

— Каждую неделю что-нибудь да приходит, а то и по два раза на неделе, — говорила Эрна Лаутенбах своему мужу. — А тебе, между прочим, он вообще перестал писать.

Но муж Эрны был бригадир полевой бригады, забот у него и без того хватало, где уж тут подсчитывать, сколько приходит писем.

— Не суй свой нос в чужие дела, — сказал он.

Эрна решила, что муж неправ, и обиделась. Никто не может упрекнуть ее, что она сует свой нос в чужие дела, а уж собственный муж и подавно. Она получает корреспонденцию и разносит ее по адресам. Только и всего. Но конечно, трудно не удивляться, когда человек, который отродясь не получал писем, вдруг становится главным адресатом на деревне. А почерк Якоба Алена ей, слава тебе господи, хорошо знаком. Недаром он столько лет переписывался с ее мужем. Вдобавок на каждом пакете можно без труда прочесть имя отправителя. Тут даже незачем выяснять. В дальнейшем Эрна об этом речи не заводила, но про себя была твердо уверена, что зв этой перепиской скрывается много больше, чем готов признать ее муж.

Что до бургомистра, то ему с самого начала не понравилась эта связь их бригадира с филателистом из Гамбурга. Филателистов хватает и в Братиславе, и в Гаване, и в поселке-побратиме на Украине, зачем Лаутенбаху понадобился именно Гамбург? На эти доводы Лаутенбах отвечал, что не следует всюду видеть вражеские козни, что он привык уже к Якобу Алену. Лаутенбах и вообще-то был упрям как осел и поэтому не желал, чтобы ему указывали, с кем можно обмениваться марками, а с кем нельзя.

За эти недели Элизабет очень сблизилась с Региной. Регина использовала причитающийся ей год по уходу за ребенком, чтобы на какое-то время перебраться в деревню. Они вместе гуляли с малышом, играли и сообща радовались, слушая его невразумительный лепет.

Как-то раз Элизабет при ней подошла к зеркалу, скорчила гримасу и сказала:

— Настоящая старая ведьма.

— А Раймельт строит тебе глазки, — возразила Регина, и Элизабет покраснела.

— Господи, чушь какая.

Тут Регина без разговоров усадила свекровь на стул и принялась выщипывать у нее брови, подкрашивать веки. Элизабет нашла, что это очень глупо, но все равно затея невестки доставляла ей удовольствие. Однако, как ни радовал ее приезд Регины, она с каждым днем испытывала все большее беспокойство. За все время Ханс не подавал никаких признаков жизни, а на ее расспросы Регина отвечала как-то уклончиво. Немало ночей Элизабет провела без сна, терзаемая мыслью, что дети несчастливы друг с другом. «Нынче распадается столько семей. У них высшее образование, — думала она, — ну что я им могу посоветовать?»

Как-то, на исходе дня, она достала из шкафа стопку газет.

— Это все написал Ханс, — сказала она, — а я сберегла.

Стопка была перевязана шелковым шнуром. Элизабет держала ее в руках, как нечто очень хрупкое.

— Вот какие у меня детки, — сказала она.

Регина начала перелистывать газеты. Она снова и снова натыкалась на заголовок, большими, жирными буквами: «Без уверток». Сделанная Хансом серия интервью вызвала широкий резонанс не только у них в округе. Он тогда второй год работал в газете. Новые, дерзкие интонации, вот как говорили о Хансе. Многие предсказывали, что на этом деле он себе скоро сломает шею. Но ничуть не сломал, его назначили редактором отдела, членом редколлегии, собирались даже перевести в Берлин, но главный редактор сумел его удержать. Без уверток. Счастливое время. Регина улыбнулась, она вспомнила, как они безумствовали оба — преуспевающий молодой журналист, ракета вертикального взлета, как его называли некоторые, и она, студентка педагогического института. А началось все со студенческого бала. Незадолго перед этим Ханс брал интервью у их ректора, много рассуждал о двуликости, которая неизбежно воспитывается погоней за отметками. На Ханса обрушились с нападками, его вызывали к начальству, но от работы не отстранили. И она, Регина, восхищалась его неустрашимостью. Они предавались любви в парке, в общежитии, в его крошечной квартире. Она завалила два экзамена, потому что учеба ее больше нисколько не занимала, но накануне пересдачи Ханс зубрил вместе с ней, и когда она благополучно все пересдала, они на выходные дни залегли в постель. Угар, наваждение.

— Да, — сказала она, — да, да, — и отодвинула газеты.

— Что-то у вас неладно.

«Теперь он почти не пишет», — подумала Регина.

— Скажи мне честно, если у вас что-то неладно.

— Что у нас может быть неладно?

— Не знаю.

«Я и сама не знаю», — подумала Регина.

Возможно, он прав, возможно, я и впрямь изменилась после рождения Пабло. Его съедает работа: редакция, горсовет, партийные обязанности — сплошь важные причины. Этим можно объяснить все — и даже любую несостоятельность.