Вечер.

Бездыханная мгла тумана над окопами. Ни шороха, ни звука, ни звезды над ними. За проволокой — полевые караулы и секреты, часовые в окопах. Туман глушит звуки и путает их.

Чу, справа или слева — шаги, со стороны противника или от своих?..

— Стой!.. Кто там?

— Свои!..

— Что пропуск?

— Штык…

Подошла смена. Стала. Слушает удаляющиеся шаги сменных.

И опять тишина — бездыханная, безгласная, беззвездная. До противника двести сажень. Что делается у него? Может быть, австрийцы поднимаются, выходят за проволоку, растягиваются цепью и уже приближаются к нам?.. И сейчас — вот-вот — тишина ночи разорвется треском беглого огня, пулеметным рокотом, бабахающими взрывами ручных гранат…

— В такую-то ночь? Господи!..

— А вдруг?..

— Петька, ты слышишь чего-нибудь?..

— Будто чего-то бултыхнулось в речке.

— Слушай!..

— Тихо.

— Будто говорят.

— Это в моем брюхе колдобит. Не трусись!..

— О Господи!.. Ночь-то какая!

В одиннадцатом часу, громыхая колесами, прибыла кухня. Суп сегодня со свининой. Гремя ведрами, к кухне устремились взводные раздатчики. Не расплескать бы, мать честная, обеда в ходе сообщения!

— Куда прешь, рыло? На человека прешь!..

— А сам на кого прешь? На нечистого?

— Глаза возьми в руки!

— Я те возьму!

В офицерской землянке Кутькин накрывает “стол”. Его необструганные доски застилаются простыней. На двух тарелках куски свинины. Сухая московская колбаса, нарезанная ломтиками. Банка с кильками открыта.

— Вычисти селедку, — приказывает Кобельков.

— А чего ее чистить? — не соглашается денщик. — Зачем доброму пропадать?

— Не рассуждать!..

— В этакую ночь, а лаетесь! Ну, вычищу, чего вы руками махаете? В этакую-то ночь!..

Денщик субалтерна Митька с завистью смотрит на Кутькина: “Этак, сукин сын, разговаривает с самим ротным! И ведь еще жалованье получает от него, — пять рублей каждый месяц. Везет же людям!” Попробовал было Митька так же беседовать со своим барином — и угодил на два часа под винтовку. Нет уж, кому везет, тому везет!..

Обед роздан, кухня убралась.

Офицеры уходят в землянки поздравить солдат с праздником.

“Христос Воскресе!” — поет каждая землянка, и дивные эти слова глухо вылетают из-под тяжелых сводов.

“Христос Воскресе!” — поет в этот час вся извилистая тысячеверстная линия русских окопов.

Кобельков и младший офицер, похристосовавшись с солдатами первого взвода, выходят из землянки и идут во второй взвод. Темно, сыро, безлюдие мертвое…

И вдруг они слышат…

Со стороны австрийцев могучий мужской голос. Разрывая мягкую вату тумана:

— Русский, русский, Христос Воскрес!..

Тишина. И снова:

— Русский, русский секрет, Христос Воскрес!..

Тишина.

И звонкий юношеский голос отвечает из нашего полевого караула:

— Воистину воскрес!

— Слышите? — спрашивает субалтерн, поворачивая лицо к Кобелькову.

— Да. И голос узнаю. Это Изборин, паршивый мальчишка!

— Переговаривается с противником… Я бы его!..

— Пойдемте! — резко обрывает Кобельков. — Переговаривается, конечно, но… но… ведь мы же христиане…

— Да, но…

— Идемте!.. Ведь уже молчат… Он не переговаривался, а лишь на высший возглас христианина ответил как христианин… И оба уже замолчали… Забудем об этом, друг мой… А кстати, мы с вами еще не христосовались. Христос Воскресе!..

— Воистину!

Фельдфебель и взводные пришли поздравить ротного.

Кутькин разливает в кружки разведенный спирт, стараясь наливать экономно.

Солдаты сидят неловко, на краешках походных офицерских коек. Крякают, утирают рты жесткими рукавами шинелей. Не хотят закусывать, надо настаивать, чтобы они взяли что-нибудь…

Разговор с офицерами поддерживает лишь доброволец Изборин. Он реалист пятого класса, сын известного русского художника.

Когда солдаты уходят, поблагодарив, Кобельков удерживает Изборина, смотрит ему в глаза, грозит пальцем и… дает плитку шоколада “Золотой Ярлык”.