Шрифт:
«Он повел меня к своей жене (они жили на Морской); она мне понравилась, и с ними я проводила свои досуги. <…> Иногда я оставалась у них ночевать, причем Осипа отправляли спать в гостиную, а я укладывалась спать с Надюшей в одной постели под пестрым гарусным одеялом. Она оказалась немножко лесбиянкой и пыталась меня совратить на этот путь. Но я еще была одинаково холодна как к мужским, так и к женским ласкам. Все было бы очень мило, если бы между супругами не появилось тени. Он, еще больше, чем она, начал увлекаться мною. Она ревновала попеременно то меня к нему, то его ко мне. Я, конечно, была всецело на ее стороне, муж ее мне не был нужен ни в какой степени. Я очень уважала его как поэта, но как человек он был довольно слаб и лжив. Вернее, он был поэтом в жизни, но большим неудачником. <…> Для того, чтобы говорить мне о своей любви, вернее о любви ко мне для себя и о необходимости любви к Надюше для нее, он изыскивал всевозможные способы, чтобы увидеть меня лишний раз. Он так запутался в противоречиях, так отчаянно цеплялся за остатки здравого смысла, что жалко было смотреть. <…>
Я сказала о своем намерении больше у них не бывать; он пришел в такой ужас, плакал, становился на колени, уговаривал меня пожалеть его, в сотый раз уверяя, что он не может без меня жить и т. д. Скоро я ушла и больше у них не бывала. Но через пару дней Осип примчался к нам и повторил это все в моей комнате, к возмущению моей мамаши, знавшей его и Надюшу, которую он приводил к маме с визитом. Мне едва удалось уговорить его уйти и успокоиться». [399]
Версия Надежды Яковлевны:
399
Цит. по: Полякова С. В. «Олейников и об Олейникове» и другие работы по русской литературе. С. 172–173.
«Ольга стала ежедневно приходить к нам… <…> и из—под моего носа уводила Мандельштама. А он вдруг перестал глядеть на меня, не приближался, не разговаривал ни о чем, кроме текущих дел, сочинял стихи, но мне их не показывал. <…> Это было его единственное увлечение за всю нашу совместную жизнь, но я тогда узнала, что такое разрыв. Ольга добивалась разрыва, и жизнь повисла на волоске. <…>
Всем заправляла мать, властная и энергичная женщина, и делами дочери занималась тоже она. Она вызывала к себе Мандельштама и являлась к нам для объяснений, при мне уточняя и формулируя требования дочери. <…> Я поняла, что надо искать пристанища <…> почти сразу нашелся человек, который позвал меня к себе. <…> Моя записка насчет ухода к <художнику Владимиру> Т<атлину> была в руках у Мандельштама – он прочел ее и бросил в камин. Затем он заставил меня соединить его с Ольгой. Он хотел порвать с ней при мне, чтобы у меня не осталось сомнений, хотя я бы поверила ему без примитивных доказательств. Простился он с Ольгой грубо и резко: я не приду, я остаюсь с Надей, больше мы не увидимся, нет, никогда…» [400]
400
Мандельштам Н. Вторая книга. С. 216–220.
О процитированных же чуть выше воспоминаниях Ольги Ваксель Надежда Яковлевна 8 февраля 1967 года в панике писала А. К. Гладкову: Лютик «перед смертью надиктовала мужу эротические мемуары. <…> Я ничего не имею против варианта, что О. М. мне изменил, мы хотели развестись, но потом остались вместе. Дело же обстоит серьезнее. <…> Все началось по моей вине и дикой распущенности того времени. Подробностей говорить не хочу. Я очень боюсь, что это есть в ее дневнике (надо будет это как—то нейтрализовать)». [401]
401
Цит. по: Нерлер П. М. В поисках концепции: Книга Надежды Мандельштам об Анне Ахматовой на фоне переписки с современниками. С. 34–35.
Вместо сопоставительного итога полностью процитируем здесь стихотворение самого Мандельштама, обращенное к Ольге Ваксель. Это стихотворение – одно из последних перед пятилетним перерывом – держали в уме, создавая свои воспоминания, как Надежда Яковлевна, так и Ольга Александровна:
Жизнь упала, как зарница, Как в стакан воды ресница, Изолгавшись на корню, Никого я не виню… Хочешь яблока ночного, Сбитню свежего, крутого, Хочешь, валенки сниму, Как пушинку подниму. Ангел в светлой паутине В золотой стоит овчине, Свет фонарного луча До высокого плеча… Разве кошка, встрепенувшись, Черным зайцем обернувшись, Вдруг простегивает путь, Исчезая где—нибудь, Как дрожала губ малина, Как поила чаем сына, Говорила наугад, Ни к чему и невпопад. Как нечаянно запнулась, Изолгалась, улыбнулась Так, что вспыхнули черты Неуклюжей красоты. Есть за куколем дворцовым И за кипенем садовым Заресничная страна — Там ты будешь мне жена. Выбрав валенки сухие И тулупы золотые, Взявшись за руки, вдвоем Той же улицей пойдем Без оглядки, без помехи На сияющие вехи — От зари и до зари Налитые фонари.3
Разрыв с Ольгой Ваксель пришелся на середину марта 1925 года. «Весной 1925 года с Мандельштамом случился первый сердечный припадок, началась одышка. Была ли тут виной Ольга Ваксель – не знаю», – вспоминала Н. Я. Мандельштам. [402] 25 марта Осип Эмильевич и тяжело заболевшая Надежда Яковлевна покинули Ленинград и переехали в Детское (Царское) Село в пансион Зайцева, размещавшийся в здании Лицея в Китайской деревне, «…живут в большой, светлой, белой комнате <…> Обстановка – мягкий диван, мягкие кресла, зеркальный шкаф; на широкой постели и на круглом столе, как белые листья, – рукописи О. Э. Я замечаю это, а О. Э. улыбается: „Да, здесь недостаток в плоскостях!..“» (из дневника П. Н. Лукницкого). [403]
402
Мандельштам Н. Вторая книга. С. 227.
403
Мандельштам в архиве П. Н. Лукницкого. С. 116.
Спустя короткое время в этот же пансион приехала подлечиться Анна Ахматова. Из «Второй книги» Н. Я. Мандельштам: «Настоящая дружба началась у нас с Ахматовой на террасе пансиончика, где мы лежали закутанные в меховые полушубки, дыша целебным царскосельским воздухом. Он действительно оказался целебным, раз мы обе выжили. <…> Мандельштам и Пунин пили вино, шутили и непрерывно дразнили нас». [404] «О. Э. каждый день уезжал в Ленинград, пытаясь наладить работу, получить за что—то деньги» (из мемуаров Ахматовой). [405]
404
Мандельштам Н. Вторая книга. С. 230–231.
405
Ахматова А. Листки из дневника. С. 132.
В середине апреля в издательстве «Время» вышел «Шум времени» – Мандельштама раздражало и смешило тавтологическое сочетание на обложке книги названия издательства и названия его прозы. Немногочисленные отклики на «Шум времени», появившиеся в советской прессе, были вышиты по уже знакомой нам «брюсовской» канве. С одной стороны: «Скупо выбирая эпитеты – как мастер, – Мандельштам пользуется только полновесными словами»; [406] «Мандельштам оказался прекрасным прозаиком, мастером тонкого, богатого и точного стиля». [407] С другой стороны: «Книга эта является документом мироощущения литературного направления „акмеизма“, автобиографией „акмеизма“»; [408] «…многое в книге Мандельштама не своевременно, не современно – не потому, что говорится в ней о прошлом, а потому, что чувствуется комнатное, кабинетное восприятие жизни». [409] Своей доброжелательностью (как в былые годы – своей язвительностью) на общем фоне выделялся отзыв пушкиниста Николая Лернера: «…его ухо умело прислушаться даже к самому тихому, как в раковине, „шуму времени“, и в относящейся к этой эпохе мемуарной литературе едва ли найдется много таких – интересных и талантливых страниц». [410] Отметим, кстати сказать, недюжинную смелость Мандельштама: безусловно помня о лернеровской рецензии на «Камень», поэт 26 апреля 1925 года вручил своему былому зоилу книжку «Шум времени» и был в итоге вознагражден (разумеется, не за свою смелость, а за качество своей прозы). [411]
406
Фиш Г. «Дирижер Галкин в центре мира» //Красная газета. 1925. 30 июня. Вечерний выпуск. С. 5.
407
Лежнев А. Литературные заметки//Печать и революция. 1925. № 4. С. 151.
408
Фиш Г. «Дирижер Галкин в центре мира». С. 5.
409
Лежнев А. Литературные заметки. С. 152.
410
Лернер Н. [Рецензия на «Шум времени»] // Былое. 1925. № 6. С. 244.
411
Инскрипт Мандельштама Лернеру опубликован в книге: О. Э. Мандельштам, его предшественники и современники. Сборник материалов к Мандельштамовской энциклопедии. М., 2007. С. 299.