— У вас столько дивизий, а вы не можете удержать рубеж обороны. Нет наступательного порыва. Но я вас расшевелю!…

Из-за двери, где находился узел связи, послышался телефонный звонок. Начинался новый день долгой и трудной обороны. Каким-то он будет этот день? Каким будет следующий? Если уж локальные контратаки удаются не всегда, то что будет с наступлением? Не будет ли оно началом конца обороны? В наступлении неизбежны огромные потери. Не ворвется ли враг в Севастополь раньше, чем наступающие снова отойдут на свои рубежи и займут оборону?

Ковтун думал об этом, пока собирал рассыпанные по карте карандаши. На душе его было тягостно, неспокойно. Жаль было смещенного генерала Петрова, ничем, по мнению Ковтуна, не заслужившего такого унижения. Но больше всего жаль было великое, кровью омытое братство войск и военачальников, на котором держалась вся оборона. Не высок пост у майора Ковтуна, с него, как с маленького бугорка среди гор, не увидеть дальнего горизонта. И все же он был уверен: ничего хорошего не может ждать оборону от такой внезапной перемены командования в такой момент. Подмывало сейчас же высказать свое мнение. Но он молчал. Приказы в армии не обсуждаются, их положено только выполнять.

Через амбразуру просматривался чуть ли не весь Камышловский овраг, длинный, с крутыми склонами, пестрый от частых пятен кустарника, камней, свежих воронок. Слева была другая амбразура, за ней простирался такой же пестрый склон, полого спадавший вправо, к оврагу. С третьей стороны дзота светлел низкий квадрат двери, а за ней, в двух шагах, была стенка окопа, круто поворачивавшего в сторону, чтобы случайная бомба или мина, попавшая в окоп, не посекла расчет осколками. Четвертой стороной дзот упирался в бугор, и насыпанная сверху, на бревенчатый накат, земля была как бы продолжением склона, делая огневую точку невидимой даже с близкого расстояния.

Удачное расположение дзота Иван Манухин оценил сразу, как увидел его. Перед этим пришлось ему посмотреть другие доты и дзоты, и ни один, ему думалось, не сравним был с этим по маскировке. Иные бетонные колпаки торчали, как бородавки, на ровном месте. Иные и не поймешь что: амбразура есть, а двери нет, и как расчету забираться туда и выбираться оттуда — неведомо. Да, и такие повидал Манухин, и все Дивился: что за мудрая голова придумала их?!

Да и этот дзот насмешил вначале. Место выбрано что надо, а подходов никаких. То есть вылезай и топай по открытому склону, лови пули да осколки. Он так при всех и сказал командиру дзота старшему краснофлотцу Дронову, чем вызвал у моряков снисходительные реплики: «Ты что же, удирать нацелился?» — «Окоп нужен, траншея, — угрюмо сказал тогда Манухин. — Боеприпасы поднести, связь починить, до ветру, наконец, надо куда-то выходить». Последнее насмешило: «Пока боя нет, и выйти можно, а как бой — не до ветру будет». — «Так ведь бой-то не на час-другой, может и день, и два придется». Призадумались братья-моряки: резонно, вроде, да ведь окоп-то копать надо, а земля тут — не на огороде у тещи, камень сплошной. И тогда Манухин добил их последним аргументом: «А как немцы с тылу подберутся? Дзот хоть и создан для защиты опасного направления, но и сам нуждается в защите».

Выслушал командир всех, сказал, как отрезал: «Хватит болтать, копать надо!»

Копали две недели подряд. Две недели всем расчетом поминали Манухина разными словами. А когда все выкопали, сами сообразили, какое нужное дело сделали, загордились даже. Длинная траншея уходила в сторону и вверх, по ней можно было безбоязненно, кое-где, правда, сгибаясь, но все же вполне безопасно выбраться в тыл. Даже как-то спокойней стало каждому: словно и не на отшибе окопались, а рядышком с другими расчетами своей пулеметной роты.

Все в этой роте были моряки. То есть, они еще только учились стать моряками, но так никто из них и не успел поплавать на корабле: война распорядилась по-своему, стали недоучившиеся моряки стрелками да пулеметчиками и поселились в сухопутных «кубриках», именуемых дзотами?

Манухин попал в этот «флотский экипаж», как порой именовали моряки-бойцы свою роту, можно сказать, случайно. После боев на Ишуни, когда от их взвода почти никого не осталось, уходили они вразброд, ночами, уже не подразделениями уходили, а так, обескомандиренными группами, выдерживая только одно направление — на юг. Тащил Манухин свой ручной пулемет и две коробки с дисками и все вспоминал потерявшегося в медсанбатах друга своего Ивана Зародова, все думал, что с ним страшная эта дорога отступления была бы не такой уж и страшной. За Симферополем Манухин со своим «дегтярем» приглянулся какому-то расторопному флотскому старшине, и тот включил его в свою команду, прорывавшуюся горами к Севастополю. И не раз меткий огонь Манухина выручал моряков.

Простой боец не выбирает своей судьбы, его место там, где приказано. Не знал Манухин, кто и когда решил, что нужнее всего он будет в пулеметной роте. Ему даже сапоги выдали, поскольку в ботинках без обмоток (обмотки еще на Ишуни отдал Зародову вместо бинтов) выглядел он среди франтоватых моряков белой вороной. И шинель черную выдали, и даже тельняшку, чем он гордился больше, чем сапогами, все жалея, что синие полоски на его груди не видит Ваня Зародов. Вот бы порадовался!

Расчет дзота был небольшой, в основном еще не обстрелянный, но уже славный, как выражался краснофлотец Диченко. Кроме командира да Манухина, да этого самого Диченко были еще четверо — краснофлотцы Горелов, Данилов, Муравин и Иван Четвертов, которого все звали Иваном Четвертым. Итого семеро — «Семеро смелых». Был у них «станкач» на поворотном столе, «ручник» Манухина, с которым он так и не расставался, несколько ящиков патронов, больше сотни гранат да еще бутылки с «горючкой», аккуратно стоявшие сбоку, в специально вырытой неглубокой нише. Чувствовали они себя со всем этим арсеналом куда как уверенно, и боялись только одного, что стоявшие впереди части не пустят немцев в Камышловский овраг. И когда загремело впереди, они замаялись: бой идет жестокий, а «семь лбов», как говорил Диченко, отсиживаются в тылу.

Но уже к вечеру всем стало ясно: если за ночь немцев не отбросят, если так будет продолжаться, то назавтра они скатятся в овраг. Глубокий и длинный, он не мог не привлечь внимание противника. — Хорошее укрытие, но которому можно далеко просочиться.

С темнотой, как отрезало, — затих фронт. Снежило и вьюжило в овраге, и частое порхание немецких ракет было как отсветы близких пожарищ, бледных и безмолвных и потому казавшихся особенно тревожными. Все помалкивали в эту ночь, даже Диченко не мог придумать ни одной шуточки, чтобы расшевелить насторожившуюся братву.