Зазуммерил телефон. Дронов бросился в дзот, удивляясь и радуясь этому звуку, пришедшему словно бы из вчерашнего дня, казавшегося теперь таким далеким, мирным и счастливым.

— Ух ты, наконец-то связь наладили, — услышал знакомый голос связиста

— Дронов? — Это был командир роты, перехвативший трубку. — Как там?

— Троих убило…

— Немцы как?

— А чего немцы?

— Которые бежат, а которые лежат, — вставил Диченко.

— Противник как, спрашиваю?

— Не знаю, не видать никого, темно.

— Гляди не проворонь.

— Троих убило, — угнетенно повторил Дронов. — Что делать?…

— Что делать? Похоронить, как героев. Раненые есть? Как с патронами? Почему голос такой? Не ранен?

Ротный говорил торопливо, словно боялся, что связь снова прервется.

— Не знаю.

Он откашлялся.

— Патроны пока есть. А раненых нет у нас.

— И не будет, — подсказал Диченко.

— И не будет…

— Почему?

— Так мы решили.

Ротный непонимающе помолчал, но переспрашивать не стал.

— Ну, смотри там. И не удержался: — А наши все молодцы. Понял? Все держатся, как и вы. Не пропустили гада…

Горелова и Ваню Четвертова закопали в той самой воронке, где убило Данилова. Насыпали небольшой бугорок. Манухин положил сверху помятый пулеметной диск, — все, что осталось от помощника. Припорошили могилу снежком, чтобы не выпячивалась на местности, не послужила немцам ориентиром. И, выставив, как полагается, часового, засели набивать ленты. Знали: утром все начнется сначала и патронов понадобится много.

Утро вставало тихое. — Уж совсем посветлело, а ни стрельбы, ни атак, ничего. Словно немцы выдохлись и передумали наступать. В это так хотелось верить, что поневоле верилось. Вспоминались рассказы политрука роты о том, как лупят фашиста в хвост и в гриву, что на севере, что под Москвой, что на юге. Порой грызло сомнение: может, не так уж и лупят? Да столько злобы накопилось, столько готовности бить насмерть! Доведись самим наступать, били бы без оглядки.

Часов за десять было, когда заметили вдали шевеление. Пригляделись и поняли: пушку выкатывают противотанковую. И тут как раз загудела в стороне канонада, покатилась по фронту, усиливаясь, приближаясь. Пушка выстрелила раз и другой, но все мимо. Подождала немного, снова выстрелила. Снаряды легли еще дальше.

— По ком это они? — спросил Диченко.

— Да по нам же. Ждут, когда мы ответим, чтобы засечь, ударить по амбразуре, — здраво рассудил Дронов.

— Вот заразы!…

— Жалко ручного пулемета нет, — сказал Манухин. — Отползти бы в сторону да врезать…

Слова его заглушили близкие разрывы. Долго сотрясалась земля, казалось, целую вечность, а когда прекратился обстрел и рассеялся дым, увидели пулеметчики плотные цепи, двигавшиеся по оврагу. Откуда-то ударили наши минометы, но редко, не остановили немцев. И тогда Дронов нажал на гашетку пулемета. Лента в 250 патронов вылетела в две очереди. Манухин сразу же подсунул наконечник другой ленты, но стрелять было уже не по кому: немцы залегли. И тогда закашляла, заторопилась пушчонка. Снаряды долбили бугор совсем рядом, но, малокалиберные, не причиняли дзоту вреда. Дронов довернул ствол, подправил прицел и ударил по пушке. Смешно было смотреть, как кувыркаются сраженные пулями и разбегаются уцелевшие артиллеристы. Но в следующий миг стало не до смеха, потому что черные фигурки вражеской пехоты снова поднялись, словно мишени на стрельбище. Только мельтешило их слишком много, как не бывало ни в одном из упражнений по стрельбе.

Снова Дронов довернул прицел и длинной очередью причесал эту цепь, послушно залегшую, исчезнувшую из поля зрения. Но снова закашляла пушчонка и опять пришлось вести огонь по расчету.

— Рассредоточиться! — крикнул Дронов, сообразив вдруг, что всем вместе сидеть тут, в дзоте, не гоже: один снаряд — и нет никого.

Едва он это крикнул, как треснуло что-то в задней стенке дзота, и все исчезло. В первый момент, как очнулся, Манухину показалось, что он сам, шарахнувшись от этого треска, ударился рукой обо что-то. Тут же вскочил, увидел распростертого на полу Муравина, согнувшегося у стенки Дронова. Диченко был у пулемета, но не стрелял, высматривал что-то поверх ствола.

— Что?! — спросил Манухин, сам не зная о чем.

Диченко обернулся.

— Живой?! А я уж думал: один остался.

— И я… живой…

Дронов повел плечами, но не встал. Зажимая пробитую выше локтя руку, Манухин шагнул к нему, попробовал поднять.

— Ноги, — застонал Дронов. — С ногами что-то.

Застучал пулемет, заглушил его слова. Манухин нагнулся, увидел распоротые осколком штанины и что-то бело-красное в глубине.

— Перебило?! — выдохнул он, чувствуя, как холодеет лицо от вида этих рваных ран.

Дронов не расслышал вопроса, но понял его.

— Кости целы, — прокричал, подавшись к Манухину. — Я ощупал. Жилы порезало…

— Сейчас, потерпи, сейчас. — Он хотел перевязать ему ноги, но одной рукой это не получалось, бинт вываливался. Тогда он встал с колен, толкнул здоровым плечом Диченко: Перевяжи командира… Я тут управлюсь.

Немцы все лезли, и было их, вроде бы, даже больше, чем полчаса назад. Манухин приподнялся, прикинул расстояние, — метров двести до немцев, не больше, — подправил прицел, привычно нажал на гашетку, думая о том, что ему еще очень повезло: левую руку перебило, не правую.