— Это на какой случай?

— Могут начаться эксцессы, и вам негде будет прятаться.

— Господи, — засмеялась она, — но нас во много раз больше!

— Зато почти интернационалистский жест. История им зачтет. А сами они уже записали это себе в актив.

Он говорил почти без горечи, немного насмешливо.

— О чем вы толкуете? — К ним подошел Фукс — А-а, русские остались без крова? Ну а деньгами ваше землячество располагает?

— Землячества нет, и денег ни пфеннига.

— Как же вы, господа, пробавляетесь?

— Надеждой, — объяснила Коллонтай. — И взаимной выручкой.

— А кто защищает ваши интересы?

— Испанское посольство.

— Так надо атаковать их, не давать им покоя!

— Возле посольства толпятся тысячи русских.

— А-а, это я видел: чугунные ажурные ворота хорошего литья? За воротами посыпанные желтым песком дорожки?

— Вот и собираются перед оградой. Кричат, скандалят…

— Так у вас должен же быть свой комитет!

— Есть, господин Фукс, но с ним никто не считается.

Либкнехт не без любопытства наблюдал за Фуксом: что, собственно, намерен тот предложить?

Немного подумав, Фукс решительно произнес:

— Прекрасно, господа: в ваш комитет включаюсь я!

— Простите, в качестве кого? — поинтересовалась Коллонтай.

— В качестве немца! Немца, который выше предрассудков и считает долгом помочь русским, попавшим в беду!

Соня Либкнехт, слышавшая разговор, подала свой голос:

— Эдуард — человек неукротимый, он может вам пригодиться.

Попрощавшись с хозяевами и экстравагантным гостем, Коллонтай почувствовала себя сбитой с толку. А может, в самом деле они, русские, недостаточно энергичны?

— Миша, — спросила она, желая проверить себя, — какое впечатление произвел на тебя Фукс?

— Во всяком случае, он не в гостях в Берлине и не бесправен, как мы. И это хорошо.

Августовская ночь начала светлеть. Полоска на краю неба постепенно делалась розоватой. Контуры вокзала утрачивали расплывчатость.

По перрону вокзала в Штутгарте прохаживались трое. Они оглядывались время от времени, точно за ними кто-то следовал. Но в этот ранний час перрон был пустынен, лишь несколько носильщиков бродили, ожидая берлинского поезда.

— Я считаю, говорить надо с ним откровенно, — заметил молодой, которого звали Куртом, — хотя бы из одного только уважения к нему… А ты, Вилли, как думаешь? — обратился он к старшему.

— Откровенно — да, только такт соблюсти при этом.

— Речь совсем не о том. Но если он попробует уклониться…

— Значит, не знаешь, какой он человек!

— Слишком серьезный вопрос, — пояснил, оправдываясь, Курт, — чтобы мириться с половинчатыми решениями.

Третий, Фридрих, курил и время от времени пускал колечками дым. Когда проходили мимо электрических часов, он сверил свои часы.

— Помню, — сказал Фридрих, — как он приезжал сюда семь лет назад. Я еще был молодой, а в память врезалось здорово.

Немного погодя Вилли заметил:

— Восемь минут опоздания. Война сказывается.

Наконец в сиреневой дали нечетко обозначились огни паровоза. Поезд приближался, накатываясь своей грузной массой на перрон. Из нарядного здания вокзала стали выходить встречающие. Их было немного: две пожилые дамы, четверо мужчин в котелках и один без шляпы, лысый, круглый, похожий издали на бочонок. Он махал рукой перед лицом, точно ему было душно.

Только из трех-четырех вагонов вышли пассажиры. Завидев того, кого они ждали, трое устремились к нему.

Он вышел с черным портфелем под мышкой.

— Ба, Вилли, Курт, Фридрих… В такую рань встретили!

— Ну как же, — сказал Курт, — иначе быть не могло.

— У вас все в порядке, да?

— В общем, да… — Ответ Курта прозвучал принужденно.

— Тебя всегда отличал оптимизм, это твоя жизненная позиция.

— Гм, если самочувствие называть позицией. — И добавил с вызовом: — К твоему сведению, трое здесь присутствующих находятся под угрозой исключения из партии.

— Так-так… — Гость остановился. — Это что-то новое.