Либкнехт спросил у Крейнца, что происходит в городе.

— А что вас интересует?

— Как проходила мобилизация, каковы настроения рабочих. — Он поставил перед гостем тарелку.

Крейнц упрямо помотал головой.

— Или сначала позавтракаете, а потом уже поговорим?

— А что? — рассмеялся Либкнехт. — Разговор может лишить меня аппетита?

— Будем надеяться на лучшее. — Отодвинув тарелку, Крейнц положил на стол тяжелые ладони. — Вот какой будет у меня к вам вопрос. Что война может вот-вот разразиться, про это писали много. Что капиталисты строят во всех странах козни, про это мы тоже знали. Рабочий бороться в одиночку не может. И даже организация не должна действовать по своему разумению каждая. Мы ждали команды.

— И по команде стали бы сражаться, как во времена крестьянских войн, вилами и топорами?

— Способов протестовать не так уж мало: забастовка, например, она стоит многого.

— Допустим. А они бросили бы против рабочих войска?

Он умышленно говорил не о том: ему необходимо было понять, что именно думает Крейнц. Поэтому он с удовлетворением воспринял его реплику:

— Это совсем о другом. Я же имею в виду вот что: почему не последовало команды?

Яичница стыла, гренки с янтарными капельками жира на поджаренной корке лежали нетронутые, а разговор продолжался.

— Теперь вопрос хотел бы задать я, — сказал Либкнехт. — Только ответьте мне прямо: такое понятие, как патриотизм, существует или нет?

— Что вы под этим подразумеваете?

— В данном случае — состояние умов, при котором даже передовой рабочий берет винтовку и идет защищать страну.

Крейнц пытливо смотрел на него.

— Значит, вы в самом деле с ними, товарищ Либкнехт?

— С кем?

— С теми, кто предал рабочий класс в эти дни?

Либкнехт выдержал его тяжелый допытывающий взгляд.

— Нет, не с ними.

Крейнц пошевелил ладонями, как будто собираясь убрать их, но вместо этого занял еще большую часть стола.

— Вашим именем пользуются, чтобы оправдать измену, — знаете?

— Это пока что до меня не дошло.

— Наши здешние заправилы говорят так: «Вот он, ваш левый, противник войны! Поднял он руку против кредитов?»

После паузы Либкнехт выговорил каким-то пересохшим голосом:

— Это была ошибка…

— Именно такого признания ждут от вас все!

— Да, ошибка, — повторил он, — и я ее осознал.

— За нее спросят с вас, имейте в виду. Глубоко уважаю вас, и каждый в отдельности уважает. Но когда собираются вместе, на первый план выступает нечто другое.

— Я не страдаю ложным самолюбием и готов держать ответ.

К еде Крейнц так и не притронулся. Поднялся, взял обеими руками руку Либкнехта и пристально посмотрел на него.

— Положение серьезное. Совсем мало людей, которым наш брат верит. Нам терять вас нельзя никак. — Он ушел.

Либкнехт долго мерил шагами узкую комнату. Когда тетушка Венцель пришла за посудой, еда была не тронута.

— Я буду виновата, если вы уйдете голодный. Я ведь за вас отвечаю!

— Да, да, простите, сейчас…

Он продолжал ходить, обдумывая положение в партии и ставя далекое прошлое, приходившее ему на память, в связь с нынешним.

Ему было всего семь лет, когда «железный канцлер» Германии Бисмарк расправился с немецким рабочим движением. Он воспользовался провокационным выстрелом в императора какого-то фанатика, сумасшедшего и провел давно лелеемую им меру. Подавляющим большинством голосов рейхстаг принял «исключительный закон против социалистов». Партия Августа Бебеля и Вильгельма Либкнехта лишилась легальности. Ее организации и пресса были разгромлены. Канцлер был уверен, что она перестанет существовать.

Семья Либкнехтов жила в Лейпциге, там же работал в Бебель. Отец Карла был старше Бебеля на четырнадцать лет. Их связывали тесная дружба и единство взглядов.

Года два-три они еще оставались в Лейпциге, терпя нужду и лишения. Затем обоим было предложено покинуть город, и они отправились буквально по шпалам, заглядывая то в одно селеньице, то в другое. Выбрали едва ли не самое бедное и неказистое, Борсдорф, и там стали искать приюта.

Время было очень трудное для обоих, нужда подступила вплотную. Тайком от друга Бебель написал Энгельсу в Лондон, нельзя ли обеспечить Либкнехта хоть какими-либо корреспонденциями.

Положение несколько улучшилось, когда Вильгельм Либкнехт стал сотрудничать в американской левой печати, и все же оно оставалось нелегким. Тем не менее отец настаивал на том, чтобы дети его получили образование. Мяло того, когда у Карла обнаружили большие способности к музыке, его стали учить на рояле.

В памяти Карла это трудное время запечатлелось как отважное, полное романтизма. Он всякий раз считал дни, остающиеся до того воскресенья, когда мать, захватив с собой всех детей, отправится с ними на побывку к отцу. Тишина по пути от станции до селения, звенящие провода, простор и ожидание встречи… Удивительным контрастом с атмосферой, в которой жил маленький Карл в Лейпциге, являлись эти поездки. Каждое утро, подходя к гимназии Николае, Карл готовился к яростным столкновениям: любые намеки, уколы, едкие слова об опальном отце, о государственном преступнике, в семье которого он растет, тиранили слух, возмущали совесть и требовало отчаянного сопротивления.