Что «формы и законы мышления» — всего-навсего лишнее название для форм и законов самого «мыслимого мира», — это не вызывает сомнения ни у одного неокантианца (ни у юмиста, ни у берклианца, ни у махиста), и по этому поводу в философии никогда ни у кого не возникало сомнений, а потому не возникало и спора. Логические (т. е. всеобщие) формы и схемы протекания мышления (теоретического сознания) только и даны логику как формы и схемы мыслимого — познанного и познаваемого — мира или, другими словами, мира, как и каким его рисует наука. В этом смысле выражение «общие принципы познания» совершенно эквивалентно выражению «общие принципы мира». На эту аксиому не покушался ни Кант, ни один из его сколько-нибудь последовательных сторонников.

Именно поэтому никому из философов никогда и в голову не приходила нелепая затея построить рядом две разные науки, одна из коих трактовала бы о принципах познания мира, а другая — о принципах познаваемого этой наукой мира. Для любого кантианца и прежде всех для Канта очевидно, что две разные науки тут принципиально невозможны, что это одна и та же наука — как по предмету (тут один и тот же предмет), так и по составу понятий, этот предмет выражающих (это одни и те же понятия, которые Кант рассматривает в своей «трансцендентальной логике» — категории качества, количества, необходимости, субстанции, причинности и т. д.). Рассматриваемые как принципы суждений с объективным значением, как схемы синтеза представлений в научном познании, категории и выступают как формы организации опытных данных в научную картину мира.

Для Канта это именно «принципы познания», а точнее — [45] теоретического познания, универсальные схемы связывания представлений в составе научной картины мира.

Сам по себе взятый, этот взгляд на категории не заключает в себе еще ровно ничего ни специфически кантианского, ни специфически идеалистического, — это просто остро выраженное понимание активной роли всеобщих категорий (и шире — понятий вообще) в процессе познания, в процессе построения научной картины мира, в процессе построения научного мировоззрения.

И этого момента в кантовском понимании категорий не оспаривал впоследствии уже никто — ни Фихте, ни Гегель, ни Фейербах, ни Маркс.

Специфичным для Канта является другое — принципиальное и категорическое отрицание возможности построить цельное научное мировоззрение или, что то же самое, — отрицание за наукой (за всей совокупностью наук) способности играть роль мировоззрения, выполнять функцию мировоззрения.

Вот эту-то тенденцию мышления Канта и подхватило неокантианство, развивая в различных вариантах тот взгляд, что наука (вся совокупность естественных и социальных наук) никогда, ни при каких условиях, ни при каком сколь угодно высоком развитии техники наблюдения и эксперимента не сможет создать своими силами такой «картины мира», которая удовлетворяла бы ее собственным принципам и прежде всего верховному принципу всякого «единства явлений в сознании» — принципу запрещения противоречий в определениях.

Те самые «принципы познания», которые являются «условиями возможности» всякого научного синтеза представлений в понятии, в суждении и умозаключении, — категории — оказываются одновременно и условиями невозможности достижения полного синтеза всех научных представлений в составе связной, единой и непротиворечивой «картины мира». А это на языке кантианцев означает: мировоззрение, построенное на научных принципах (или просто — «научное мировоззрение»), принципиально невозможно. В составе «научного мировоззрения» — и не случайно, не из-за недостатка сведений, а с необходимостью, заключенной в самой природе мышления, выраженной категориальными схемами, — всегда остаются трещины противоречий, раскалывающие это «цельное мировоззрение» на куски, несоединимые друг с другом без вопиющего нарушения высшего принципа «всех аналитических суждений» — запрета противоречия в составе научных определений, связываемых в «единстве понятий».

Соединить, связать разрозненные фрагменты «научной картины мира» в высшее единство (т. е. в «мировоззрение») человек [46] может только одним путем: нарушив в этих пунктах «синтеза» свои собственные высшие принципы или, что одно и то же, сделав принципами синтеза иные — уже ненаучные — схемы необходимого сцепления представлений в связное целое. Эти схемы уже неподсудны запрету противоречия, и этот верховный запрет уже не может служить критерием дозволенности и недозволенности «синтеза».

Что же это за принципы, недоступные контролю логических схем деятельности познания, категорий «трансцендентальной аналитики» и «трансцендентальной логики»? — Принципы веры, одинаково научно недоказуемые и научно неопровержимые постулаты, аксиомы, принимаемые исключительно по иррациональной склонности, по симпатии, по чувству совести и т. д. и т. п.

С помощью таких — не подлежащих суду науки — постулатов можно склеить связную и единую картину мира, мировоззрение. Без их принятия мировоззрение рассыпается на куски, на противоречащие друг другу фрагменты или же связывается при явных или скрытых от поверхностного взора преступлениях против высших логических принципов — запрета противоречия и принципа тождества.

А поскольку единство мировоззрения всегда было, есть и остается неустранимой потребностью мыслящего существа, постольку это мировоззрение вынуждено сочетать в себе принципы научного познания с иррациональными постулатами веры, будь то вера религиозная, чисто моральная, эстетическая или какая-либо иная — это уж как кому нравится (лишь бы научно недоказуемая и равно научно неопровержимая). Такая «вера» единственно и способна соединить фрагменты знания в единую картину в тех точках, где все попытки проделать это средствами науки обречены на провал (на нарушение запрета противоречия).

Отсюда следует специфичный для всего кантианства лозунг соединения науки и веры, логических принципов построения научной картины мира и иррациональных (логически недоказуемых и неопровержимых) установок, компенсирующих органически встроенное в интеллект бессилие осуществить высший синтез знаний.

Без учета этого — специфического и центрального для всего кантианства — мотива нельзя понять и смысла кантианской постановки вопроса об отношении логики и теории познания («гносеологии»), той самой постановки вопроса, которую имеет в виду В.И. Ленив, записывая: «Тема логики. Сравнить с “гносеологией” ныне». [47]