«В таком понимании (т. е. в гегелевском, вышеобрисованном. — Э.И.) логика совпадает с теорией познания. Это вообще очень важный вопрос» [9] .

Мы надеемся, что нам удалось показать, почему именно этот вопрос в ходе чтения гегелевской логики все более отчетливо выступает перед Лениным как «очень важный», может быть, [50] самый важный, почему ленинская мысль вновь и вновь, как бы кругами, к нему возвращается, каждый раз становясь все более определенной и категоричной. Дело в том, что кантианское — общераспространенное в это время — понимание логики «как части теории познания» вовсе не оставалось отвлеченной философско-теоретической конструкцией. Кантианская теория познания определяла не что-нибудь, а границы компетенции науки вообще, научного подхода и суждения вообще, оставляя за пределами этих границ, объявляя «трансцендентными» для логического мышления, т. е. для теоретического познания, самые острые проблемы мировоззренческого плана и объявляя не только допустимым, но и необходимым соединение научного исследования с «верой» в составе «мировоззрения» как условие возможности мировоззрения вообще. Именно под флагом кантианства как раз и хлынула в социалистическое движение ревизионистская струя, начало которой доложили Э. Бернштейн и К. Шмидт. Кантианская теория познания тут прямо ориентировала на «соединение» (а реально — на разжижение) «строго научного мышления» (мышление Маркса и Энгельса, по Э. Бернштейну, не было строго научным, а было испорчено туманной гегелевской диалектикой) с «этическими ценностями», с недоказуемой и неопровержимой верой в трансцендентальные постулаты «добра», «совести», «любви к ближнему», ко всему «роду человеческому» и т. д. и т. п.

Колоссальный вред, внесенный проповедью этих «высших ценностей» в рабочее движение, заключался, разумеется, не вообще в разговорах о том, что совесть — это хорошо, а бессовестность — это плохо, и что любовь к роду человеческому предпочтительнее ненависти к оному, — в таком случае эта проповедь ровно ничем не отличалась бы от воскресных проповедей, звучавших в любой церквушке. Принципиальный вред кантианской идеи соединения «науки» с «системой высших этических ценностей» заключался в том, что она ориентировала самую теоретическую мысль на совершенно иные пути, нежели те, на которых развивалась мысль Маркса и Энгельса. Эта «гносеология» намечала и для социал-демократических теоретиков свою, кантианскую стратегию научного исследования, смещала представления о столбовой, магистральной линии развития теоретической мысли, о тех путях, на которых можно и нужно искать научное решение реальных проблем современности.

Эта «теория дознания» прямо ориентировала теоретическую мысль уже не на строго теоретический анализ материальных, экономических отношений между людьми как фундамента всей остальной пирамиды общественных отношений, а на построение [54] надуманных конструкций «этики», морально интерпретируемой политики, общественной психологии бердяевского пошиба и прочие для рабочего движения абсолютно бесполезные (если не вредные) занятия.

Тем самым теоретическая мысль ориентировалась не на путь «Капитала», а на путь морально-беллетристического обыгрывания второстепенных, производных пороков буржуазного строя, и главным образом — вторичных, «надстроечных» его этажей, благодаря чему основные, решающие, доминирующие тенденции новой — империалистической — стадии развития капитализма от взора теоретиков II Интернационала начинали ускользать. И не потому, что теоретики эти были обделены талантом, а именно в силу ложной «гносеологической» ориентации их ума. Те же, которые (как Р. Гильфердинг) по традиции еще продолжали формально линию «Капитала», не обладали и тут той настоящей логической культурой, которой вооружала Маркса и Энгельса материалистически переработанная диалектика Гегеля. С помощью же той «логической культуры научного мышления», которой старательно вооружали их Коген и Риккерт, Наторп и Кассирер, Мах и Рассел, выступавшие не иначе, как от имени «современного научного мышления», поверившие им экономисты в сложной диалектике империалистического развития ничего понять, естественно, не могли. Судьба Р. Гильфердинга и Г. Кунова в этом смысле очень характерна.

Политэкономия Маркса, поскольку ее пытались разрабатывать не с помощью диалектики, а с помощью «новейших» логических средств, с неизбежностью вырождалась в поверхностное классифицирующее описание современных экономических явлений, т. е. в их совершенно некритическое приятие, в апологию. Здесь путь прямиком вел к Карлу Реннеру с его «Теорией капиталистического хозяйства» — этой Библии правого социализма, которая в отношении метода мышления, в отношении логики исследования уже прямо ориентируется на вульгарно-позитивистскую гносеологию. Вот философское кредо К. Реннера: «… «Капитал» Маркса, написанный в отдаленную от нас эпоху, отличающийся по способу мышления и изложения от современного способа и не доведенный до конца, представляет с каждым новым десятилетием все большие трудности для читателя… Манера изложения немецких философов стала для нас чуждой. Маркс уходит своими корнями в эпоху по преимуществу философскую. Современная наука не только в описании явлении, но и в теоретическом исследовании пользуется не дедуктивным, а индуктивным методом; она исходит из фактов опыта, непосредственно наблюдаемых, [52] систематизирует их и затем постепенно возводит на ступень абстрактных понятий. Поколению, привыкшему именно так мыслить и читать, первый раздел основного произведения Маркса представляет непреодолимые трудности…» [10]

Реально эта ориентация на «современную науку», «современную манеру мышления» уже начиная с Э. Бернштейна оказывалась ориентацией на модные идеалистические и агностические интерпретации этой «современной науки» и «манеры мышления», на юмистско-берклианскую и кантианскую «гносеологию». В.И. Ленин видел это совершенно ясно. Буржуазная философия, начиная с середины XIX в., откровенно пятилась «назад к Канту» и еще далее — к Юму и Беркли, и Гегель, несмотря на весь его абсолютный идеализм, отчетливее и отчетливее обрисовывался как высшая точка развития всей домарксистской философии в области логики, понимаемой как теория развития научного познания.

В.И. Ленин неоднократно возвращается к такой оценке места и роли гегелевской логики, подчеркивая, что от Гегеля можно было двигаться вперед по одному-единственному пути — по пути материалистического переосмысления его достижений, ибо «абсолютный» идеализм Гегеля действительно абсолютно исчерпал все возможности идеализма как принципа понимания мышления, познания, научного сознания. Но по этому пути в силу известных, вне науки лежащих, обстоятельств смогли пойти только Маркс и Энгельс. Для буржуазной философии этот путь был закрыт, и лозунг «Назад к Канту» (а затем и еще дальше назад) был властно продиктован тем страхом, который внушали идеологам буржуазии социальные перспективы, открывавшиеся с высоты гегелевского взгляда на мышление и его роль в развитии социального мира. Маркс и Энгельс раскрыли подлинный смысл, «земное содержание» главного завоевания Гегеля — диалектики, продемонстрировав не только созидательно-творческую, но и революционно-разрушительную силу ее принципов, понимаемых как принципы рационального отношения реального человека к реально существующему миру.

Этот «пафос отрицания» становился очевидным сразу же, как только выяснилось, что диалектические схемы и категории, выявленные Гегелем в истории «духа» (читай — духовной культуры человечества), суть не только активные формы построения [53] «царства духа», но и формы реальной жизнедеятельности людей, формы постоянного обновления и преобразования того мира, внутри которого совершается эта жизнедеятельность, — того самого мира, который составляет ее предмет, материал, объект.

Понимание этого решающего обстоятельства, т. е. связи форм деятельности «духа» и форм реальной человеческой жизнедеятельности, преобразующей реальный мир, мир «вещей-в-себе», как раз и было самым важным шагом вперед, сделанным Гегелем по сравнению с Кантом.

Гегель достаточно ясно обрисовал «обратную связь» (как положительную, так и отрицательную), существующую между «миром духа» и «реальным миром» в виде человеческой практики, в виде чувственно-предметной деятельности общественного человека; он увидел переход, «мост» между миром «в сознании» и миром вне сознания человека.

Неокантианцы (и все их последователи поныне) единодушно осуждали и осуждают Гегеля за то, что он «недопустимо расширил» самое понятие логики, включив в него «кроме форм и законов мышления» еще и всю совокупность форм и законов развития вне и до мышления человека существующего мира — всю «метафизику», всю «онтологию». На первый взгляд этот упрек может показаться очень убедительным и справедливым — и он до сих пор повторяется по адресу Гегеля как мыслителя, который де «онтологизировал» формы мышления, «гипостазировал» их.