— Точно, а сегодня наш командир базы грозился отомстить дрезденцам за то, что до войны его обсчитали в тамошней гостинице, — весело, но невпопад добавил Аркетт, но никто даже не улыбнулся.

Все посмотрели на Шеллена.

— Так получилось, — виновато оправдывался Алекс.— Я спросил у Йонаса, когда мы шли к самолету, но из-за шума, видимо, не расслышал.

— Когда вы оттуда уехали? — поинтересовался Хокс.

— В тридцать четвертом. Мне было четырнадцать. Почти все мое детство прошло там…

— Да-а, дела… — Командир оглядел всех по очереди, затем засунул сигару в карман своей куртки на левом рукаве.— Я вам сочувствую, Шеллен, но, как вы сами понимаете, высадить не могу.

— Остается уповать на то, что синоптики, как обычно, все напутали и нас завернут на Кассель, — попытался успокоить Шеллена Лиотта. — А потом уходи из бомбарей, Алекс.

— Верно. Какого лешего ты вообще пошел в бомбардировочную авиацию? — пробурчал Аркетт. — Ты не знал, что мы бомбим города? Ты не слыхал о Гамбурге? О Вуппертале?

Алекс понимал, что несколько месяцев назад совершил большую ошибку. Тогда он поверил сэру Артуру Харрису, заявившему, что включение германских нефтеперерабатывающих заводов в список целей высшего приоритета гарантирует окончание войны уже к декабрю. Он поверил сэру Арчибальду Синклеру, уверявшему, что все объекты нападения в Германии только военные. Министр авиации повторял это неоднократно. «Даже когда вы совершаете акт возмездия, Бог смотрит из-за вашего плеча». Алекса ввели в заблуждение тогда рассказы о легендарной 617-й эскадрилье бомбардировщиков, действовавшей в составе той самой 5-й авиагруппы, куда он стремился попасть. Они специализировались по точечным объектам вроде дамб [2] , мостов, виадуков и ракетных пусковых установок, а когда наносили удары по небольшим заводам в зонах застройки французских или бельгийских городов, то говорили, что при этом не погибал ни один местный житель. Ходили слухи, что на имя премьер-министра или в адрес британского бомбардировочного командования приходили даже коллективные письма благодарности от рабочих таких заводов за то, что завод-де уничтожен, а они все целы и невредимы. Что ж, возможно, все это действительно было так, но касалось только французов и бельгийцев и исключительно 617-й эскадрильи. Так точно маркировать цели и бомбить не мог больше никто. Ни в королевских, ни в американских ВВС. О бережном же отношении к немецкому гражданскому населению речь вообще идти не могла.

Алекс не знал тогда, что всякие крестики на картах городских кварталов, обозначавшие госпитали, которые не следовало бомбить, и квадратики, обведенные вокруг заводов или арсеналов нацистов, подлежащих уничтожению, рисовались для кого угодно, только не для ночных бомбардировщиков, которые могли за двадцать минут разрушить и залить огнем сотни гектаров очередного альтштадта [3] , но были не в состоянии попасть в фабрику или ремонтные депо сортировочной станции. Они, эти крестики и квадратики, рисовались, например, для архиепископа Кентерберийского — председателя суда Шотландской церкви; для доктора Белла — епископа Чичестера. Для всех тех, кто вместе с Комитетом по ограничению бомбардировок призывал парламент объявить налеты на ночные города актами терроризма. То немногое из правдивой информации, что просачивалось в Англию из зарубежных источников, например из Швеции, большинством просто не воспринималось всерьез. Ужасающие слухи об огненном шторме в Гамбурге здесь считались вымыслом. Сами летчики, конечно, понимали, что в какой-то момент их командованием была объявлена беспощадная война немецким городам, но и они до конца не осознавали того, что творилось внизу после их удачных налетов, особенно в последние месяцы. Негативный настрой части общества и прессы сделал эту тему непопулярной, и в офицерских столовых или в бильярдных ее старались не затрагивать.

Когда отец Алекса узнал, что его сына зачислили в экипаж бомбардировщика, он пришел в негодование.

— Ты станешь бросать бомбы на страну, в которой родился? — кричал он, потрясая рукой. — Ты не забыл, что там могила твоей матери и, возможно, еще жив твой брат?

Слова о том, что мы воюем не с Германией, а только с Гитлером и его бандой, которые когда-то лишили их родины, не производили на старого Шеллена ни малейшего впечатления.

— Не говори чепухи! Если бы ты пошел против нацистов с винтовкой в руках, я не сказал бы ни слова. Именно так поступают настоящие патриоты.

В тот вечер они ни к чему не пришли. Рано утром, когда Алекс собирался уезжать на переподготовку в Конингби, в дверях его комнаты появился отец. Он стоял с тростью в одной руке и что-то прятал у себя за спиной.

— Ты можешь мне хотя бы пообещать, что не станешь участвовать в налетах на Дрезден и Хемниц? — негромко, с тихим раздражением спросил он.

— Дрезден вряд ли внесут в список целей…

— Ты можешь пообещать?

— Я обещаю.

— Нет, ты поклянись!

— Хорошо, я клянусь.

Старый художник Николас Шеллен вынул из-за спины небольшую фотографию в деревянной рамке:

— Поклянись ее памятью.

Это был фотопортрет красивой женщины в театральном костюме древней королевы, возможно, жены короля Германа. Фотокарточка была тонирована анилином в нежные розовые и голубые тона. Она всегда висела в мастерской отца над его письменным столом.

Алекс дал тогда отцу клятвенное обещание и уехал.

Получается, что теперь он самый заурядный клятвопреступник.

— Мы над рейхом. Начинаем подъем до двадцати тысяч. Экипажу надеть маски.

Алекс не столько осознанно, сколько машинально снял маску с кронштейна. Не снабженная электроподогревом резина обожгла кожу лица, а первый вдох кислорода — бронхи. Если за бортом было минус сорок, то в колпаке верхней турели — не выше минус двадцати. А скоро за бортом будет минус пятьдесят, а то и больше. И если шальная пуля или шрапнель разобьет плексигласовый колпак, а ты, по счастливой случайности, останешься цел, то снимать маску потом придется вместе с примерзшей к ней кожей.