— Марвин.

— Марвин Киршенбаум. — Одна из купюр падает на пол, и я аккуратно поднимаю ее. — Он просил купить для него четверть.

— Четверть.

— Четверть унции?

— Значит, это не по поводу работы.

— Марвин ничего не говорил мне по поводу работы, — отвечаю, втайне надеясь, что голос не выдаст моего состояния.

Волна страха, накатывающаяся на меня изнутри, уже граничила к тому времени с истерикой. Еще немного, и я был бы готов наложить в штаны. Инстинкт и здравый смысл хором твердят мне, что пора делать ноги из этой лавочки, но язык и губы не слушаются мудрого совета и почти помимо моей воли выговаривают:

— Не могли бы вы чуть подробнее рассказать мне об этом?

— Значит, ты все-таки пришел насчет работы.

Взгляд Первосвященника устремлен на шкатулку, стоящую перед ним на столе, но я убежден, что обращается он все же ко мне, а не к своему деревянному ящику.

Сделав глубокий вдох, я опасливо произношу:

— Едва ли я обладаю достаточной информацией для того, чтобы ответить на этот вопрос.

Первосвященник кивает — моя судьба, судя по всему, уже решена — и открывает шкатулку. Она доверху набита марихуаной. Зачерпнув собственного продукта, он высыпает измельченную щепоть в чашу здоровенного — фута три в высоту, не меньше, — кальяна, который я до сих пор как-то умудрился не приметить.

— Я так понял, — говорит он, чиркая длиннющей, почти футовой спичкой о подобающих размеров коробок, — что ты пришел сюда заменить Карлоса. Что ж, валяй: объясни мне, почему я должен взять на работу именно тебя.

Он подносит зажженный конец спички к чаше и делает сильный вдох, как при затяжке. Пламя перебрасывается на растертую в пыль марихуану. Вода у дна кальяна начинает бурлить, и прозрачный стеклянный сосуд делается матовым из-за наполнившего его дыма. Вся процедура занимает, наверное, секунд двадцать.

Я тоже делаю глубокий вдох. Давай, приятель, соберись, подбадриваю я себя.

— Мне двадцать лет, — начинаю я. — В этом возрасте, как говорят, человек пытается понять, кто он и чего хочет добиться в жизни. Вот я и пытаюсь. Иду по жизни по велению сердца. Занимаюсь лишь тем, что мне интересно, утоляю, так сказать, «жажду странствий». Следуя заповедям этой нехитрой, но мудрой философии, я обратил было свой взор на индустрию общественного питания. Впрочем, очень скоро выяснилось, что это не совсем та сфера деятельности, которая могла бы по-настоящему увлечь меня. Я стал это понимать еще до некоторых инцидентов — точнее сказать, одного инцидента, ставшего следствием обычного юношеского избытка чувств. Так вот, этот инцидент нанес серьезный, если не сказать непоправимый, ущерб моим перспективам в данном секторе экономики. Другим предметом моего постоянного интереса является противоположный пол — девчонки, то есть женщины, дамы. Не могу не похвастаться — и уверяю вас, это похвальба будет вполне обоснованной, — что на этом поприще я достиг несколько больших успехов, чем в сфере общественного питания. В общем, в постели я не промах — по крайней мере так говорят. Нет, я серьезно — если хотите, могу и рекомендации предоставить. Ну, кроме как от моей последней подружки. Тут дело такое получилось: сам не знаю почему, она меня ножом полоснула, да и к тому времени успела на редкость задолбать бесконечными скандалами. В общем, проблемы с этой девчонкой, да и моя нынешняя работа — сейчас я леплю фигурные тортики из мороженого, в форме всяких рыбок и прочей морской живности, — все это способствует тому, что мои контакты с девушками становятся менее частыми и не столь результативными, как раньше. Что, в свою очередь, служит развитию преждевременного для столь юного возраста излишне циничного отношения к жизни.

Вот только на самом деле ни хрена подобного я ему не говорю. А выдавливаю пару общих фраз — мол, парень я надежный, доверять мне можно, работать хочу и умею.

— Похоже, ты умеешь держать язык за зубами, — говорит мне Первосвященник.

Я утвердительно киваю в ответ. Через двадцать минут я выхожу на улицу, получив-таки новую работу, которая обещает быть непыльной и весьма неплохо оплачиваемой. Так что — пошел-ка ты в самую глубокую задницу, Том Карвел. Лишь когда я оказываюсь в электричке, уносящей меня обратно на Лонг-Айленд, до меня вдруг доходит, что я напрочь забыл купить дяде Марвину его чертову траву.

— А вдруг человек может настолько поумнеть, что ему больше и секса не захочется, — говорит мне Тана.

На ней майка и мужские спортивные трусы. Стоит она передо мной, согнувшись в три погибели, но не подумайте ничего такого — йога как йога, упражнение как упражнение. На этот факультатив она записалась у себя в университете.

— Слава богу, мне до такого уровня интеллекта далеко, — говорю ей я. — Кстати, у вас в Корнеле так принято — заниматься йогой в нижнем белье?

— Нет, у нас там принято, чтобы девушки приходили в лайкре и стрингах. Как бы узнать насчет ума и секса? Спросить, что ли, кого из умных?

Я сижу на краю ее розового письменного стола, в который уже раз изучая коллаж из смазливых поп-звезд и прочих подростковых идолов, украшающий ее доску для напоминаний и записок столько, сколько я Тану знаю.

— Ну, я, конечно, уже не студент, но мой опыт подсказывает, что мужчина напрягает мозги для того, чтобы получить секса больше, а никак не меньше.

— Понимаешь, Гленн — он такой… ну просто такой умный… — говорит она с восторженным придыханием (если, конечно, это не элемент упражнения).

— Ты уж извини, но, по-моему, он просто дурак, если не хочет секса с тобой.

— Сам ты дурак. Знаешь, какой у него диплом? Ни много ни мало по прикладной семиотике.

— Не буду утверждать, что хорошо разбираюсь в этой теме. Вот если бы прикладная спермиотика…

— Опять ты стебешься, — говорит она, сгибаясь и пытаясь дотянуться до пальцев ног, — над тем, что просто выше твоего понимания.