— Я совсем обезумела, — говорит Нафиса.

Я снова глубоко засыпаю без всяких снов, потом вдруг открываю глаза. Не в силах лежать, я встаю и, стараясь не шуметь, выхожу раньше всех во двор, где все еще темно.

Вернувшись, я вижу на своем месте реку, сверкающую в утренних лучах блестками огня и пламени. Я созерцаю небо, посылающее эти лучи, и бледное лицо этой воды, которую баюкает сон. Я ложусь рядом с ней, Нафиса просыпается. И сразу же мне слышится низкий голос, который почему-то кажется далеким и чужим, он неотступно преследует меня своей легко льющейся безыскусной песней, всего несколько нот, но какую власть имеет она надо мной. Что я могу ответить ей — она всколыхнула мою душу до дна, и я ощущаю прохладу моря. Вот она, истина.

Нафиса приносит кофе, я приподымаюсь, вижу в ее руках медный поднос с чеканкой и на нем — кофейник с чашками, вглядываюсь в лицо Нафисы, утратившее сонную белизну. И в первый раз не страшусь душевного одиночества. Окружающие вещи засыпают в ярком свете дня.

Такое же точно чувство охватывает меня на улице, утро вписывается в ясные, четкие линии. И мне почему-то кажется, что сегодня нам не придется выдерживать натиск стен. Каждая минута — словно подарок или награда за долготерпение. С той стороны, из-за стен, в город доносится дыхание осени, напоенное ароматом цветов. Единственное темное пятно — это огромные скопища ириасов в темно-синем небе. Счастье никогда не бывает полным, однако мою радость не в силах омрачить даже эти птицы, которым не дано испытывать дружеских чувств, хотя они по собственной воле стали бессменными спутниками нашего отъединенного от всего и от всех населения. Но одно, мне думается, остается возможным при любых обстоятельствах: заставить умолкнуть свой внутренний голос, прислушиваясь к тому, что происходит за пределами стен.

Какими путями добрался я сюда — лучше не вспоминать. Нескончаемые, ликующие клики вонзаются мне в уши, и поначалу я даже не поверил этим радостным возгласам, приняв их за вопли ириасов, но они повторялись снова и снова, так что сомнений не оставалось. Видно, что-то случилось где-то в районе Таффаты. Я очнулся, придя в себя, и, еще не дойдя до площади, увидел толпу женщин в белоснежных покрывалах. Их торжествующие клики смолкли, они застыли недвижно, не отрывая глаз от башен новых сооружений, высвеченных солнцем, на вершине которых в ослепительном блеске солнечных лучей раскачиваются, словно в театре теней, очерченные с поразительной четкостью десять всклокоченных мужчин, связанных по двое, и между ними — три женщины. Я догадываюсь, что их только что вздернули. Снова раздаются пронзительные клики, это толпа приветствует мучеников. В ее кликах слышится вызов, торжество. Одна из женщин вскидывает над головой грудного младенца. Шквал неистовых криков сопутствует ее исступленному жесту; какая-то старуха рядом со мной рыдает.

Услышав эти стенания, ее соседка оборачивается к ней.

— Матушка, грех плакать в такой день. Побереги свои слезы для тех, кто остался в живых. Ну будет, будет, матушка.

Старуха постепенно успокаивается, поднимает покрасневшие глаза и, робко улыбаясь, извиняется:

— Не привычны мы к этому, милая.

Они продолжают о чем-то беседовать, а солнце тем временем вздымается над городом. Я ухожу вслед за ними, унося в душе страшный образ и бьющий в глаза ослепительный свет, населенный, словно привидениями, ириасами.

В городе люди, как обычно, заняты делами, лавки открыты, торговля идет вовсю, в кофейнях полно народа, мумии дремлют на углах улиц. Приказ: никто не должен замечать, что у других головы из камня, покрытого плесенью, глаза подернуты тиной, руки — холодные морские водоросли. Зрелище это отвратительно, на него тошно смотреть. Само присутствие этих людей нестерпимо! Но что поделаешь, я и в самом деле стараюсь не замечать ничего, ибо знаю, каким путем создавалась эта маска.

Очутившись вскоре в лавке Аль-Хаджи, я пытаюсь намекнуть ему на все эти ужасы. Однако мой старинный друг, по своему обыкновению, хранит молчание. Продолжая рассказывать, я думаю про себя: «Этот человек понимает вещи лучше меня. И Нафиса такая же, как он».

Его молчание и в самом деле возвращает вещам их истинное лицо, очищает их от омрачающих туч.

— Нам еще придется пострадать.

— Не спорю. Нам… еще придется пострадать, — говорит он, очнувшись от своих дум. — Но суть не в этом. Главное в том, что мы на пути к цели.

— Я знаю.

— И что цель эту можно достигнуть. На это есть все шансы.

Он снисходительно улыбается, не обращая внимания на недоверие, которое сквозит в моих словах.

— Все плохое кончится, уже кончается. Остальное будет продолжаться.

Лавка наполняется разным людом. Аль-Хаджи встает, снова садится, затем опять встает, подходит то к одному, то к другому. И каждый из них, прежде чем уйти, кидает взгляд в мою сторону. В конце концов я перестаю замечать это непрестанное хождение взад-вперед.

— Я немного устал, — говорит вдруг Аль-Хаджи совсем другим тоном и проводит по лицу рукой.

Я гляжу на него и улыбаюсь, вспомнив его неожиданное появление перед новыми сооружениями несколько дней тому назад и забавный костюм, который был тогда на нем, костюм, который я видел один-единственный раз. Я не хочу показаться назойливым и не задаю ему никаких вопросов. Он смотрит на меня довольно странно, пряча улыбку в уголках губ.

— Продолжайте, прошу вас, — говорит он совсем тихо. — На улице еще светло.

Я с удивлением смотрю на него.

— Понятно, что светло! Ведь сейчас утро.

Он опять устало улыбается, но по-прежнему смотрит на меня как-то чудн'o.

В это самое мгновение почувствовалось особое оживление на улочке и в ее окрестностях, толпа торопливо разбегалась — казалось, будто ее движение ускоряет бег солнца, которое стало клониться к закату. Перед глазами вновь возникает образ женщин, приветствующих светило: от почитания та же толпа перешла к отрицанию, к оскорблению, предавая врага позору. И тут каменная тьма обрушилась разом на город.