— Это вас удивляет? — спрашивает Аль-Хаджи.

— Признаюсь…

— Никогда нельзя упускать благоприятный момент.

Он умолкает и сидит так, повернувшись лицом к двери.

Сам не зная почему, я тоже с печальной улыбкой слежу за прохожими. Надвигается ночь. Странная ночь! На улочке и на соседней площади по-прежнему много народа. В лавке стало совсем темно, а я все никак не решаюсь уйти, хотя живу на другом конце города. Конечно, это неспроста: меня так и подмывает сказать Аль-Хаджи, что я заодно с ним, что я разделяю его мысли, но мне это никак не удается, почему-то мне совестно об этом говорить. Он не зажигает керосиновой лампы, которая по вечерам обычно освещает лавку, и сидит, выпрямившись, застыв неподвижно, при слабом свете, проникающем с улицы.

— Раз у нас нет передатчиков, что мы можем поделать! — посетовал я. — Одним голосом ничего не…

— Все зависит от того, как говорить. Вместо усилителя надо попробовать использовать темноту.

— А заложники?

— Разве мы в ответе за чужие преступления?

Мощный удар сотрясает город, правда, он кажется приглушенным — верно, донесся издалека, мне даже чудится, что это произошло за пределами города. Стараясь не дышать, я весь обратился в слух. Но не услышал ничего, кроме муравьиного шороха, зато шорох этот доносился отовсюду, как бы со всех сторон, так что невозможно было разобрать его точное направление или направления. А сам я очутился в хитросплетении каких-то черных коридоров или ходов, куда не проникал ни свет, ни звук и где ничто не могло вывести меня на верную дорогу, указать мне путь. Я заблудился! Вскоре сквозь этот шорох я стал различать удары, доносившиеся откуда-то из глубин города. Это был своеобразный способ общения, принятый у нас с тех пор, как мы лишились слова. Люди стучат камешками в стены. В пустом и в то же время наполненном нашим присутствием городе и в его недрах этот приглушенный шорох (вернее, шепот, который говорит сам за себя) никогда не умолкает, даже если порою мы не обращаем на него внимания или попросту перестаем замечать его. С той поры, как мы вновь обратились к языку камней, под ногами у нас образовалась некая пустота, иногда там раздается чей-то топот. Не следует, однако, смешивать его с поступью крота — мне самому случалось так ошибаться, особенно после взрыва, — или с шумом морских волн, что бьются где-то еще глубже, хотя именно море повинно сегодня в этом толчке. Да-да, это оно, море, заставило содрогнуться базальт подземного мира, а затем толчок докатился и до стен города, случилось же это в ту самую секунду, когда солнце рухнуло в морскую пучину — вот та новость, которую жители спешили сообщить друг другу тем самым способом, который я уже описывал, только я ошибся сначала, не распознав происхождение и смысл шума, а главное, истинную его причину.

Другое дело Аль-Хаджи.

— Они ошибаются, — говорит он. Голос его звучит глухо, ему с трудом удается выдавить из себя эти слова. И тогда, только тогда я начинаю понимать все значение того, что произошло; я встаю, сердце у меня готово выпрыгнуть из груди. Я гляжу во все глаза, подстерегая черный как смоль прилив, затопляющий и ночь, и вдруг опустевший город, и лавку вместе с нами. Слова угасают сами собой. Не в силах вымолвить ни звука, я не спускаю глаз с Аль-Хаджи, дожидаясь, когда он сам что-то сделает или скажет.

Но время идет, а он все сидит, не шелохнувшись, и я наконец не выдерживаю:

— Прошу вас, скажите хоть что-нибудь.

Голос мой звучит как-то чересчур высоко, я его не узнаю.

Мне вспоминается та безмятежная душевная ясность, с какой я явился в лавку Аль-Хаджи, чувство доверия, которое я тогда испытывал. Если необходимо умереть, лучше все-таки сделать это достойно. В то время как такая смерть… Я пытаюсь отыскать вокруг хоть что-то живое. Напрасно. Что происходит? Надо встретить свою судьбу как подобает. Мало ли людей исчезают таким вот образом: кажется, будто они повинуются внутреннему зову, а на самом деле зов исходит извне.

Аль-Хаджи по-прежнему безмолвствует, его неясный силуэт растворяется во тьме. Но, несмотря на сумрак, взгляд его, я чувствую, прикован ко мне.

— Они ошибаются, — повторяет он неузнаваемым, хриплым голосом. И добавляет: — Сейчас или завтра…

Он так и не заканчивает фразы.

— Что сейчас?

— Они в этом не виноваты.

— Я не понимаю.

— Потом поймете.

Меня охватывает страх: еще бы — мне, можно сказать, в лицо пахнуло смертью.

— Прощайте, — говорю я совершенно неожиданно.

Он не двигается. Притворяется или в самом деле не слышит меня, не видит протянутой руки?

— Теперь мне пора уходить, — говорю я шепотом.

Подойдя к нему вплотную, я вижу на его лице такую непонятную, такую обескураживающую улыбку, что у меня обрывается сердце.

— Простите меня, — бормочу я.

Только я вышел на улицу, как скова засиял день, жизнь снова обрела былой огонь и блеск, питавший ее всего несколько минут назад, словом, ничего не изменилось: толпа, снующая взад-вперед, автомобили, назойливый шум. Я разглядываю прохожих. Вид у них самый обычный, они нисколько не растеряны и не испуганы. Ошибка! Я в этом убежден. Ошибка закралась в течение времени. Мы обречены скользить по поверхности вещей, а тень бежит, тень бежит вослед… Жизнь тут, рядом, ока неустанно дарит себя, но так же неустанно исчезает и ускользает. Мы — те, кто живет наверху, в городе, — мы замечаем это еще меньше, чем тем, кто живет внизу, в глубине, а между тем они только что предупредили нас, подали нам сигнал бедствия. Но, несмотря на это, мы так ничего и не поняли. Если бы только я мог забыть, каким образом мне удалось сделать это открытие, если бы только я мог сбросить свою шкуру и обрести новую, совсем иную…

«Битва пока не выиграна. Сколько еще потребуется смертей?» Я глядел на прохожих. Может, кому-то из них суждено погибнуть уже сегодня. Но кому? Вот этому газовщику, спешащему на своем грузовом мотороллере доставить газ, лавочнику в халате, застывшему на пороге своей лавки, девчушке, цепляющейся за руку другой, чуть побольше ее самой, этому бездомному псу или вон той толстухе, задыхающейся в своем покрывале? А может быть, мне? Моей жене, моим детям? Я стал внимательнее вглядываться в лица прохожих: глаза, словно дырки в камне, были пусты; я попытался запомнить хотя бы одного или двоих. Напрасный труд: прошли мимо, и след простыл, никаких воспоминаний. Эти бесформенные известковые глыбы сливались с массой себе подобных, катящихся по городу или образующих кое-где небольшие холмики.

Всюду безупречный порядок. Я свернул на Центральный бульвар — по виду такой мирный — с его крупными банками, Главным почтамтом и платанами под безоблачным и потому высоким небом. Люди шли молча, осторожно, неуверенным шагом. Я догадывался, чего им не хватает: моря. Теперь нам ведома только сушь, смертельное ожидание надвигающегося каменного мира. Да, мысль о море неотступно преследует меня. Мне снова вспоминается доброе старое время, когда оно плескалось у наших ног и говорило о чистоте, превращая любые волнения в сказочную летопись. Если бы нам сказали тогда, что придет время — и оно покинет нас, мы бы ни за что не поверили. Терпение. Судьба наша неторопливо шла нам навстречу. Нас окружало спокойствие моря. Моим родителям даже в голову не приходило, что возможна какая-то иная жизнь, впрочем, они и не стали бы о ней заботиться, просто не снизошли бы. Правда, отец мой иногда ездил в город и даже путешествовал. Я как сейчас вижу его с работниками во дворе фермы; двор выходил прямо на поля, там стояли сараи, конюшни, под большим навесом складывались лопаты, мотыги, плуги, сбруя… Отец ни разу не разрешил своим работникам переступить порог дома. Вид у этих поденщиков был суровый, и, хотя отец разговаривал с ними громко и резко, они в ответ согласно кивали: «Твоя правда, а как же, ведь ты хозяин».