Поздно вечером Сомов, хмурый, недовольный, пришёл в мастерскую, отозвал Фому в угол и строго спросил:

— Ты о чём третьего дня говорил с Лизой?

— Я? Так, обо всём, а что?

Алексей, искривив губы, искоса посмотрел на него и, затянувшись дымом папиросы, опять спросил:

— На одиночество жаловался, что ли?

— Жаловался? Нисколько! Это просто вообще, к слову…

— Ты бы считал слова-то!

— Ты провожал её?

— Ну да!

— Что же она про меня говорила? — спросил Фома, поглаживая опухшую щёку.

— То же, что и я говорю: башка у тебя путаная…

— Нет, в самом деле?

Рассматривая дымящийся конец папиросы, Сомов насмешливо сказал:

— Уж поверь! Так и сказала.

— Это ничего! — воскликнул Фома, и ему показалось, что даже зуб меньше болит. — Я ей докажу…

— Вот что, — сказал Алексей, усмехаясь и расшвыривая ногой стружки на полу, — дам я тебе совет, — а то просто расскажу случай, со мной было. Увидал я в тюрьме на прогулке девицу-интеллигентку и тоже вот так, сразу втюрился…

— Что ты? — удивлённо воскликнул Фома. Но Алексей, морщась тоже, точно и у него зуб заболел, продолжал, не глядя на товарища:

— Перестукивался с ней ночами и всё такое… тоже об одиночестве говорил, и вышло, брат, очень нехорошо!

— Что ты, Алёша! — размахнув руками, тихонько прошептал Фома. — Почему ты это, разве я влюбился? Откуда ты это?

— Ну, не верти хвостом! Брось лучше всё это загодя…

— Это — чепуха, Алёша! — сказал Фома, прижимая руки к сердцу и чувствуя, что оно бьётся удивительно часто, точно испугалось чего-то и обрадовалось. — Господи боже мой, ну куда к чёрту? Замечательно, право! И не думал даже, что такое? Ничего же не выйдет? Хотя, конечно, если взять, что она решилась идти с нашим братом, то — ну что ж? Очень просто, собственно говоря! Скажем так: пусть человек, подобно щепотке соли, растворится в среде пресной нашей и насытит…

Докурив папиросу, Сомов тщательно растёр окурок пальцами, оглянулся, засвистал сквозь зубы. Фома, заметив, что товарищ не хочет слушать его, вздохнул и заявил:

— Зуб, чёрт его, сильно мешает, болит…

— Не заболело бы ещё что, смотри! — предупредил Алексей, спрятав глаза под ресницы, и вдруг заговорил новым для Фомы голосом:

— Вот что, уж коли до конца беседовать… хоть и не мастер я к этому. Говорят про тебя, что ты — путаный человек, и сам я это говорю… оно и верно, — иногда ты такое несёшь — уши ломит! Ну а всё-таки… я, брат, тебя всегда слышу… то есть слушаю…

Он сидел на верстаке согнув спину, его плечи, локти и колени торчали во все стороны острыми углами, и казалось, что он наскоро сделан из неровных кусков дерева. Поглаживая рукою прямые, тёмные волосы, он не торопясь и тихо продолжал:

— Нравится мне, что ты такой, вроде ребёнка: что знаешь, в то и веришь…

— Алёша — это очень правильно! — вскричал Фома, наваливаясь на него. — Помнишь, я тебе говорил, Фёдор-то Григорьич? Он так и утверждает: отец ему — вера! А он — и под ней, говорит, заложено некоторое знание, без него — невозможны никакие толкования жизни…

— Ну, ты, брат, брось это! — посоветовал Сомов. — Не понимаю я этого…

— Нет, ты пойми, очень же просто! Впереди всего — знание, а потом — вера! Оно — мать веры, оно её рождает, ты подумай — как верить, не зная?.. Товарищ Марк и Василий — они просто не верят в силу знания, по-моему, оттого и выражаются против веры вообще…

Сомов посмотрел на него скорбящим и насмешливым взглядом и проговорил, покачивая головой:

— Трудно с тобой! Нахватался ты какой-то чепухи, и никогда тебе, видно, не выбраться из неё… Я вот что хочу сказать — жалко мне тебя! Понял? И советую я тебе: Лизу оставь!

Фома Вараксин неохотно засмеялся, прищурив глаза, точно обласканный кот.

— Нет, я уж до конца дойду, до полного, если так! Я её спрошу, — это, брат, замечательно! Главное — что она скажет, а?

— Это ты о чём спросишь? — сухо осведомился Алексей.

— Вообще спрошу о полном единении! Слово и дело — одно ли?

Сомов вынул папироску дрожащей рукой, сунул её в рот, но не тем концом. Откусив зубами смоченное место, он выплюнул его и бросил папиросу на пол, спросив:

— Ты её любишь? Говори уж!

Тогда Фома, не задумываясь, ответил:

— Да, конечно, очень… То есть, если бы ты не сказал — я бы ещё не догадался, может быть, ну, а теперь — ясно! Когда я говорю с ней — мне так хорошо и легко, как будто я действительно ребёнок, ей-богу!

— Прощай! — сказал Алексей, сунув ему руку, и пошёл к двери. Но остановясь в глубине мастерской, тёмный и маленький, он спросил негромко:

— Ты, чёрт, может, сейчас выдумал это?