То и дело смахивал пот с лица, отирал шею. Но прошел сотню метров, и пот полил ручьем, не наутираешься. Затекало за пояс, прели ноги. Не надо было пить… Остановился, нанес иголкой точку на карту, подобрал образец, покрутил, бросил. Отмахнул другой, пристально рассматривал скол. Черкнул несколько слов в журнале — паста протянулась с бумаги до шарика липкой лентой, оборвалась, густо легла поперек написанного. И пошел дальше, каждым шагом укорачивая остаток сегодняшнего одинокого дня, приближая встречу. Вспомнил Воскресенскую, перед глазами возникли ее большие, плоские, внутрь повернутые ступни. И при разговоре с ней взгляд отчего-то всегда рано или поздно в них упирался. И это ее менторство, этот вымученный тон.

Сай неожиданно кончился. Растекся по сторонам неприметными руслицами, разбежался трещинками по земле — вопреки карте. Снова пришлось сверяться, судя по всему, он чуть не на километр ошибся. Последнюю точку пришлось проколоть наново, ближе на северо-восток. Впрочем, не его вина в ошибке. Эти снимки делали с воздуха лет пятнадцать назад, только теперь дошла очередь дешифровать. Но за полтора десятка лет в пустыне многое меняется, а укоротиться старому руслу пяти лет хватит. Разрисовывают они теперь старые карты если не наобум, то весьма приблизительно. Значит, нужна и полезна кому-то такая работа, если трест дает деньги, заказывает. Запланирована.

Теперь надо идти не под углом, как хотел, а перпендикулярно к руслу, иначе промахнешься. Он полез на гребень холма, чтобы сориентироваться точней, вспомнил предстоящий вечер. И прежний отряд. Был бы среди своих, с радостью домой торопился бы. А здесь — здесь и в преферанс сыграть не с кем…

Впереди лежал крутой запад, который и на карте отчетлив, дальше был виден медленный долгий накат, по которому часто торчали белые палки вонючек, а там должна была начинаться отутюженная равнина, хорошо со всех сторон просматривающаяся… Пересекая склон, Володя чуть не наступил на слившуюся с серым в отметинах камнем серую, посыпанную бурыми крапинами, словно поперченную, неподвижную ящерицу. Это была агама сантиметров семи в длину. Приоткрыв пасть так, что видно было нёбо — розовый нежный комочек за нижними зубами, — бесцветными глазами, не шевелясь, она завороженно уставилась куда-то. Обернулся и он. Среди вконец вылинявшего полотняного неба висело раздутое затуманившееся солнце. И тут же на его фоне — отчетливая одинокая точка.

Агама потревоженно вздрогнула, согнулась скобкой, проскользнула в ближайшую расщелину. Орел был хорошо виден. Но и оттенка прежнего глубокого чувства при виде его уже не возникло…

Машину он увидел посреди равнины — выцветший зеленый кубик на ржавой плоскотине. Возле суетился шофер: обходил машину с одной стороны, с другой, нагибался, словно во все стороны от нее что-то нужное раскатилось. Пока Володя шагал по открытому, он был хорошо виден, но шофер заметил его, лишь когда тот подошел вплотную. И крикнул, хоть можно было уже не кричать:

— Здорово. Явился не запылился. Как прогулочка?

— Замечательная. — Володя вытирал пот, отдуваясь. — Их еще нет?

— Как видишь. А что, наше дело маленькое. Если начальству и свой собственный день рождения приспичило план перевыполнять, нам что, нам все равно. Пожалуйста.

Он подтянул брюки — единственное, что было на нем, не считая грязного носового платка, державшегося на голове на четырех маленьких перекрученных узелках, от пота черного, — повертел тощим задом. Брюки шофер снимал только на ночь или на время мытья, бывало страшновато смотреть на его ноги — синевато-белые, с фиолетовыми набухшими жилами, казавшиеся по небрежности приставленными к загоревшей дотемна верхней половине туловища.

— Что, припекает? — между прочим заметил Володя, указывая на платок.

— Припекает, — довольно согласился шофер. Его брови выгорели добела, красная кожа на лице была сплошь изрезана розовыми морщинками, отчего казалось, что лицо его идет пятнами, как у беременной. — Прикемарил тут без вас, — продолжал шофер по-прежнему радостно, словно сообщал для обоих радостную новость. — Просыпаюсь, брезент — чисто печная заслонка. Вот поди в машину — без веника париться можно, по-фински, ага. Трещит сейчас голова, как с бодуна. — Шофер, однако, не стал изображать разбитость, а ернически и довольно сильно прихлопнул себя по голове ладонью. Заметив же вполне равнодушное Володино лицо, снова стал искать по земле.

— Помочь? Вы что-то потеряли?

— А, это… — Шофер снова расплылся. — Не-е, не потерял.

Володя пожал плечами, откинул раскалившийся брезент, забросил в кузов рюкзак, сунул молоток. Пригляделся, рассмотрел: по всему дну газика копошились, как в террариуме, бесчисленные черепахи. Цокали когтями по металлу, лезли на стенки, с костным стуком гулко плюхались обратно.

— А это откуда?

— Это-то? — Шофер стоял теперь метрах в десяти на карачках и оглядывал песок далеко вокруг. — А это для пепельниц. Из них пепельницы прекрасные выходят, не видели никогда?

Володя захлопнул брезент. Шофер поднялся и пошел к нему.

— Мы прошлый год целый вьючник увезли. — Глаза его до этого бегали еще по сторонам, но тут остановились на лице собеседника. — Такую кучу наделали.

Было слышно, как за брезентом копошатся черепахи, маются в поисках свободы.

— И как вы это делаете? — спросил Володя.

— Ну, это дело не хитрое. Значат, так. Сперва кладешь милягу перед собой, на панцирь наступаешь, чтоб не уползла, и ждешь… — Шофер как бы подглядывал за выражением Володиного лица.