Парень прихлопнул книгу, взглянул на обложку, будто и так не мог сказать про что, пробубнил:

— Про убийство Кеннеди.

— Это что же такое?

— Американский президент.

— И кто ж убил?

— Это и непонятно до сих пор.

— А что ж читать тогда, коли непонятно? Не, умела 6 я читать, я б про другое читала.

— А вы не умеете?

— Кто тебе сказал. Умела, конечно. Да только теперь разучилась, позабыла, что ли. Но про Америку не стала б читать. Я б такие книжки читала, где красиво все, все в платьишках ходют.

— Это вам Тургенева надо.

Прошло минут пять, разговор плелся по-прежнему, челночком слов все гуще переплетая те же ниточки.

— Толик-то мне давненько говорил, что, мол, они там в пустыне повара ищут. — Сама же гремела чем-то, двигала, преобразовывала. — А мне и невдомек, чтоб самой. А То-лик… — Прогал был занавешен пестрой тряпкой, поварихи видно не было, упрямый голос вещал из-за кулис. — Деньги, мол, на повара выписаны, а человека нет. Я тогда у дочки сидела… А Толик к зятю пришел, зять тоже шофером… Странный он. Ехали сейчас, а он: ухожу, говорит, с работы и уезжаю. Куда, говорю, поедешь-то? А он: да хоть куда, говорит. Заявление, говорит, подал, хоть бы отпустили. Хоть к черту, говорит, из пустыни из этой. А я ему: деньги плотят, и работа неплохая. А он: во, говорит, где мне она, работа эта. И по глотке себя, чудной. Зять вон тоже дочку подбивал: едем да едем. И что, внуку шестой годок, все едут… — Было слышно, как она стучит ножом, потом жадно хлебает из кружки.

Парень встал. Прихватил книжицу и тетрадь и отправился в мужскую комнату, свалился на раскладушку. Пепельницу пододвинул, но сигарет в мятой пачке не нашел. Скомкал пачку, устроил книгу на грудь, прислушался.

— Мух надо выгонять, — звучал голос поварихи дальше и глуше, — липучки повесить. Есть у вас липучки-то? Вот я и говорю: повесить и повыгонять. Ишь, полотенце-то как изгваздал! Мух никогда не надо, чтоб в доме были, где пища лежит. Вот в столовой у нас…

И росло впечатление, что не из яви этот голос, из сна. Может, и впрямь: был-был он один, соскучился, задремал, и пригрезился ему водовоз, разговор об озерце среди пустыни и тетя Маша, недвижные рассказы ее. Вот говорит она сейчас за стеной, но, видно, голос ее лишь снится.

— Почитай, через то, что по столовым жизнь проработала, и сама выжила, и дочку вырастила. Года-то какие были, так ни с того ни с сего не прокормишься. А я всегда поросенка держала, да. От столовой помоев всякий день принесешь, да объедки разные, да шелуху, а поросенку и в рост. Считай, на этих поросятах мы с дочкой и продержались. Ну и масла иногда, хоть растительного, но редко. Вот старший повар у нас был, тот да… А свинья у меня, помню, раз была вся черная. Я ее так Чернухой и звала. Так вот, та Чернуха странный характер имела, милиционеров терпеть не могла…

И вдруг до нетерпения захотелось парню услышать, что дальше с Чернухой этой будет, никогда ничего интересней, чем про Чернуху, не слыхивал.

— А на грех милиционер напротив проживал. Так вот, Чернуха моя как увидит на ём форму, так за ним и бежит. Хрючит на всю улицу, аж рычит, будто загрызть на месте хочет. Ну, соседи, конечно, все смеются над ним, только мне не до смеха. И точно: однажды, выпимши крепко, прибегает ко мне во двор с пистолетом. Усё, кричит, Марья, нету сил, где, кричит, твоя распаскудная хрюшка, враз, говорит, застрелю. В стыд, кричит, ввела меня по всему участку. А я ему в ножки тогда и бух! А то убьет, думаю, как есть убьет, и жаловаться некуда будет. Иван, плачу, Тихоныч, голубчик, так ведь не со зла она, зрение у ее так по-свински устроено, в форме тебя не признает… Смотрю, отходить стал маленько. Чтоб, говорит, не видел ее больше. Подтяжки подобрал, пистолет сунул и пошел со двора. Так и пришлось к майским зарезать, когда никакого весу не нагуляла…

Но курить хотелось.

Парень потянулся с постели, поглядел по полу — не завалялся ли бычок, но все окурки были коротки. Тогда он вытянул рюкзак из-под соседней койки, решив одолжить у соседа пачку. Одолжит, а отдаст, как в магазин поедут…

— А после Белка была. Дочка моя уж так ее любила. С энтой Белкой тоже случай был… Ты спишь, что ли?

— Нет-нет, слушаю.

— Так вот, Белка эта…

— Это та, которая в космос летала?

— Христос с тобой, что ты говоришь такое. То ж собака, а эта — свинья. Ты слушай лучше. Ко мне тогда один все ходил свататься. Вообще-то многие ходили, ндравилась, и место мое рабочее тоже видное было. Но энтот, точно клещ, прилип, такой был упористый…

Парень потряс мешок, пытаясь определить, в каком месте сигареты запрятаны, и что-то в мешке глухо и стеклянно стукнуло. Не в силах обороть любопытства, хоть и уверен был, что спрятана левая бутылка спиртного, запустил в мешок руку. Нащупал пальцами сперва сигареты, а там ухватил не бутылку — банку, потянул к себе. Банка закрыта была полиэтиленовой крышечкой, позаимствованной с кухни. Парень извлек ее на свет и не вдруг понял — что в банке находится. Лишь вглядевшись, увидел, что за толстым стеклом, все горбясь, как давеча, застыл в скорбной позе вчерашняя общая пропажа — богомол.

— Так Белка та, зараза, пошла энтого жениха дразнить. Только в ворота входит — представительный такой, пузо арбузом, сперва кладовщиком работал, а потом почему-то в баню пошел, все говорил мне: мол, Марья, нам с тобой на двоих жить будет сподручней, потому профессии у нас такие. С подзаходом был, как же… Так вот, только входит, а Белка подкрадывается к нему сзади и рыло, рыло ему так под пиджак и сует…

Последние слова тетя Маша произнесла неотчетливо, верно, картинно представила, о чем говорила, сперва придерживалась и только фыркала, а кончив, рассмеялась вконец, даже приговаривая про себя: «Ой, господи, ой, мамочка родная…»