— Что ж ты стоишь, фляги неси, — отдал, как хирург, короткое Миша, едва парень отпустил последнюю черепаху, словно тот не ему же помогал и не по его же просьбе. Парень надулся, но за флягами пошел, зная себя штрафником, своей вины далеко не искупившим… Пока он ходит, скажу о возле-колодезной жизни, была она вот какова.

Тон задавали овцы. Их пригоняли издалека и затемно, чаще большими отарами. Заранее об их приближении никак было не узнать, всегда их приход бывал неожиданным. Смотришь, они уж возникли под самым холмом. Разом раздавалось вдруг звяканье ботал на шеях длинношерстных козлов, нестройное оживленное блеяние, доносился плотный шорох, точно большой и мягкий мешок тяжело тащат по негладкой дороге, но скоро все стихало до утра. Чабаны принимались поить овец рано, с восходом. Как крепко ни спи, услышишь взвывающий рядом мотор, овцы вновь начинают блеять, пастухи кричат, перелаиваются собаки. А если выйти из дома, вся картина видна сверху с особой предутренней свежей ясностью. Овцы выстраиваются вдоль поилки бок о бок, хлещет в желоб вода, задние напирают, передние жадно пьют, развесив черные губы над маленьким ручейком; в воздух поднимаются клубы пыли, густой запах овечьих шкур окутывает низину. Мотор стрекочет, пастухи перекликаются гортанными голосами; большие рыжие псы помогают им, редко взлаивая, чаще молча сбивая отару ближе к воде, подгоняют крайних, и овцы шарахаются, вздрагивая ноздрями, семенят и подскакивают, тряся грязными курдюками. Если овец бывало немного, напоить их труда не составляло. Единственный чабан пускал мотор, отрывисто кричал что-то. Близился к поилке медлительный и большой козел, овцы тянулись следом, не слышно было ни блеяния, ни лая. Вскоре мотор смолкал, пастух садился на лошадь или мотоцикл, отара растягивалась и медленно уходила с глаз. И не угадать было, куда погонит пастух овец, как и не предположить, откуда придет следующий… Дважды приходили к колодцу овцы без пастуха: сперва три, потом пять. Отбивались ли они от отар или и составляли то, что от отар оставалось? Находили-то они воду без провожатого, но поить их было некому. Тесно сжавшись, ночевали, и первая троица удалилась несолоно хлебавши. Те же, что были впятером, оказались упорнее: пугливо сбившись, паслись возле колодца и день, и другой. На третий день их напоил водовоз. Пока брали из его машины воду, он сходил к колодцу, наполнил поилку. Овцы скоро попили, двинулись дальше, лишь одна осталась лежать. Была, верно, больной, к поилке не подходила, лежала на одном месте. Когда другие уходили, попыталась подняться, но не смогла. Водовоз вернулся. Залез в машину, но направился не в сторону, а к колодцу. Доехал, снял с кузова шланг, протянул больной, напоил.

— Молодец, паря, — сказал Николай Сергеевич, когда водовоз проползал мимо в дальнейший путь на своей колымаге. И крикнул: — Как думаешь, выживет она?

— Да сдохнет, — отвечал водовоз и поехал своей дорогой.

Она и сдохла. Пока прикидывали, не пустить ли ее в оборот, потом, конечно, отказавшись от этой мысли и лишь кручинясь, что отпустили добром ее здоровых подружек, у колодца остановился грузовик. Вышел из него коренастый казах, поднял тело овцы за ноги, размахнулся, швырнул в кузов, дал газу — и был таков…

В другой раз пришла к колодцу цепочка верблюдов. Они, чинно один за другим следуя по узкой белой тропке, за годы пробитой средь щебня на глине, спускались с холма. Величественно пересекли низину, тесно обстали колодец, но тут спесь с них слетела: желоб был сух. Верблюды принялись толочься возле, жалко перебирать худыми ногами, и горбы их, пустые и плоские, свешивались на бок, у всех на один и тот же, — свешивались, как тряпичные… Этих напоил Миша. Едва завидев верблюдов, он поспешил к ним с фотоаппаратом. От кошары видно было, как Миша бежал к колодцу, слышно, как завел мотор. Верблюды, растопырив передние ноги и изогнув шеи, припали к поилке, пили, закидывая назад узкие головы, мотали ими из стороны в сторону и нехотя отворачивали от камеры морды. Вернулся Миша недовольный.

— Прорвы, — сказал он, криво усмехаясь, — и пахнет от них хуже, чем из нашего сортира.

Сейчас, когда парень затащил пустые бочки на прицеп, прицеп подкатил к машине и укрепил, Миша, потирая тряпочкой зеркальце от пыли, хмыкнул скептически:

— Снова приплелись, паскуды. Или уж не те?

У колодца и впрямь стояли верблюды. Миша завел, парень уселся, машина дрогнула, нетвердо сдвинулась, пошла с холма. Чем ближе, тем верней становилось, что от верблюдов и впрямь плывет приторный и душный запах. Свисавшие, точно обрывки веревок, хвосты были цвета навоза, куцы и словно щипаны, грязны были и ляжки. Животные не утруждали себя, справляя нужду; моча, видно, стекала по задним ногам, оставалась на шкуре. Было время линьки, шерсть клоками торчала то там, то сям, и это, да и выражения верблюжьих лиц, сморщенных, с уныло шевелящимися, из ношеного дерматина скроенными черными губами, придавало им вконец облезший и нищенский вид.

Стали. Пока Миша возился с мотором у колодца, прилаживал заводной ремень, дергал, ругался, наматывал снова и упирался коленом, парень пошел к верблюдам поближе. Один особенно выделялся. Держался особняком, но, кажется, не по своей воле: едва шевелился, самый большой и высокий, угрожающе качал мускулистой круглой шеей, похожей на латинское «с». Отличался он и тем, что был окончательно и совершенно гол, без признаков шерсти, а худоба его была поразительна.

Мотор, рыгнув, завыл, Миша кликнул парня. Работали так: Миша подставлял под струю ведро, прикованное цепью за скобу, переливал в другое, парень бежал с полным к прицепу, забирался, выливал, спрыгивал, бежал обратно. В паузах вода струилась в желоб, но Миша всякий раз по-хозяйски сбавлял обороты, словно ему этой, чужой и горькой, воды было жалко. Вода снизу захватывалась широким брезентовым ремнем, на ремне, приплясывая, поднималась вверх, но, если ремень полз тихо, обрывалась на середине, гулко сплескивалась, в поилку доходила по капельке.

Верблюды стояли, не приближаясь. Вздыхали в стороне, мялись, подтанцовывая от нетерпения, молчали, двигая немо губами, обвислыми безвольно, мятыми и сухими. Прислушивались, но нет, не текло.

— Пусти им воду-то, — заметил парень, подбегая с ведром, — в каждую из фляг входило по двенадцати, парень еще и пяти ведер не отнес.

— Давай шевелись, — вместо ответа пропел Миша, — люди ждут. Это тебе все равно, а люди после маршрута обмыться хотят.

Парень до того не прекословил, бегал бойко, но и это будто Мишу не удовлетворяло. Отношения их давно не сложились, друг другу сразу не показались, но все не мог парень, младший ведь, отучиться возражать по пустяку. Вот и сейчас:

— Почему все равно? Я тоже не мылся.

Миша поморщился, отвернувшись к верблюдам, сплюнул, но вышло, будто и парень, и верблюды, вежливо ожидавшие поодаль, для него одно. Тем крепче обязан стал парень за верблюдов вступиться. Он промолчал. Подставил ведро, но едва отошел с полным, Миша вновь сбавил обороты, без вызова, а по-деловому. Не было здесь парня, не было его просьбы… Парень взобрался на прицеп. Вылил воду во флягу. Прикинул, смерил взглядом — сколько, пошел назад не спеша, а дойдя до колодца, ведро поставил на землю. Мотор снова взвыл.

— Давай! — проорал Миша, но парень не пошевелился. Вода, искрясь и играя, бежала в желоб и по нему широким многоконечным языком. Теснила ссохшуюся грязь, укрывала запекшиеся и скрученные комочки глины, перескакивала через бетонные швы, волочила перед собой враз наросшую горку мусора, стремясь из желоба вон — в широкую, поставленную перпендикулярно метрах в пятнадцати поилку… Миша обернулся. Парень стоял в сторонке, словно хлещущая впустую вода его не волновала, вытягивал из кармана штанов пачку «Примы».