Не двигаться будет несложно; я сомневалась, что смогу перекатиться со спины на живот, не то чтобы убежать. Я не слышала, как говорившая ушла, но спустя некоторое время — минуты или часы, я не знала — послышались тихие шаги, сопровождаемые шелестом шелка. Они остановились прямо около моей головы.

— Привет, Лили, — произнесла я, не открывая глаз. — Прости, что ввалилась к тебе в таком виде.

— Тебе здесь всегда рады, — ответила она. Ее голос катился, словно вода над камнями, украшенный японским акцентом. — Даже когда ты приходишь не по своей воле, тебе все равно рады.

— Прости, — сказала я все еще шепотом. Я не была уверена, что смогу повысить голос, даже если захочу. — Я тут немного поранилась.

— Я заметила. Все заметили. Что ты сделала с бедной Марсией? — Рука прикоснулась к моему плечу, ощупывая края раны. Ее пальцы были прохладными, и боль уходила там, где она меня касалась. — Она была очень расстроена, а в кассовом аппарате нашли грибы.

Я выдохнула с шипением, расслабившись, когда боль отступила.

— У меня не было денег, а мне надо было попасть внутрь.

— Глупый подменыш, — обругала она меня. — Тебе никогда не приходит в голову, что можно попросить?

— Не в моем стиле, — ответила я, сумев выдавить слабую улыбку.

Лили цокнула, будто бранила непослушного ребенка, но продолжила поглаживать мое плечо, ее пальцы оставляли за собой онемевшие участки. Я открыла глаза, склонив голову набок, чтобы наблюдать за ней.

— Ш-ш, — сказала она. — Спокойно.

— Да, мэм, — ответила я, глядя, как она потянулась через меня, чтобы сорвать росток наперстянки со мха.

Ее руки были тонкими, покрытыми нежной серебристой чешуей, пальцы до первого сустава стягивали перепонки. Только ногти напоминали человеческие, но даже они были серебристо-голубыми. Если повернуть лицо направо, я могла видеть тень, отбрасываемую ее лицом, а память дорисовывала то, что не видел глаз: она невозможно хрупкая, с нефритовыми глазами и длинными черными волосами, стянутыми сзади ивовыми веточками, бледная кожа разукрашена изящными серебряно-зелеными чешуйками. Она прекрасна, но это не человеческая красота. Даже по стандартам фэйри Лили уникальна.

— О Октобер, — сказала она, помахивая цветами над моим лицом, — ты моя любимая разновидность головоломки, дитя, — разновидность, в которой нет никакого смысла. Могу я помочь тебе на этот раз или ты предпочтешь истечь кровью, после того что между нами было?

— Как ты принесла меня сюда? — спросила я, глядя сквозь цветы на ее лицо.

— Я этого не делала, — сказала она и улыбнулась. — Кровь в воде, помнишь? Когда тебя принесли к моим дверям, я смогла впустить тебя и даровать тебе поддержку благодаря разрешению, которое ты мне дала своей кровью. Я не могу сделать больше ничего, если ты не согласишься.

— Принесли к твоим дверям? — переспросила я.

— У тебя больше друзей, чем ты думаешь, Октобер. Ты позволишь мне помочь тебе?

Магия ундин имеет свои правила. Когда моя кровь потекла в воды Лили, я дала ей позволение только сохранить мне жизнь; она больше ничего не может, пока я не разрешу ей.

— Конечно, — сказала я, снова закрывая глаза.

С учетом нависшего надо мной проклятия Розы я не могу позволить себе отмахиваться от помощи.

— Очень хорошо. А теперь отдыхай. Мне больше ничего не надо от тебя.

Я почувствовала, как она подносит цветы наперстянки к моей ране в плече, проводя по самому болезненному месту. Цветы жглись, касаясь кожи, и следом из их лепестков распространялось прохладное обезболивающее онемение. Наперстянка ядовита — красивая, смертоносная и, вероятно, не самая лучшая вещь для открытой раны. Тут я снова вспомнила, как весь день расплачивалась грибами, да и не целитель я. Если Лили считает, что втирание наперстянки в мое плечо поможет, она, вероятно, права, и, даже если нет, она не причинит еще большего вреда.

Лили начала напевать по-японски. Обезболивающая прохлада распространялась дальше, утишая дискомфорт в руке и шее; в воздухе разлился аромат водяных лилий и цветов гибискуса. Когда песня закончилась, она прижала руку к моей щеке и сказала:

— Мир подождет тебя и будет здесь к твоему возвращению.

Это и было то разрешение, в котором я нуждалась. Я вздохнула и прекратила стараться бодрствовать, позволив себе снова уплыть в темноту.

Лили была частью моей жизни, сколько я себя помнила, — даже дольше, чем Сильвестр. Мама, бывало, брала меня с собой в чайный сад, когда мы еще играли в людей, убегая от отца с извинениями насчет «времени для девочек». Лили всегда была здесь, радовалась нам, но наблюдала за моей матерью с осторожностью, которую я поняла намного-намного позже. Лили наблюдала за ней, потому что сложно доверять невесте-фэйри: они строят жизнь на лжи и отказываются от всего, что встает на их пути.