Заказывалъ я. Я хотлъ воспользоваться этимъ случаемъ для практики въ нмецкомъ язык. Въ качеств существеннаго блюда я заказалъ кофе съ булками. Эта часть сошла сравнительно легко. Я такъ напрактивовался за послдніе два дня, что могъ бы заказать кофе съ булками на сорокъ персонъ. Затмъ я сталъ придумывать что-нибудь повкусне и потребовалъ зеленый салатъ. Лакей подумалъ было, что я желаю капусты, но въ конц концовъ понялъ въ чемъ дло.

Ободренный этимъ успхомъ, я расхрабрился и заказалъ яичницу.

— Закажите «Savoury», — замтилъ Б., — а то онъ принесетъ намъ кашицу съ вареньемъ и шеколаднымъ кремомъ. Вы знаете нмецкую стряпню.

— А, да! — отвчалъ я. — Конечно. Да. Такъ вотъ… Какъ по нмецки «Savoury»?

— «Savoury»? — промычалъ Б. — О!.. А!.. гмъ!.. Чортъ меня дери, если я знаю. Хоть убей не припомню!

Я тоже не могъ припомнить. Дло въ томъ, что я не зналъ никогда. Попробовали заказать по французски:

— Une omelette aux fines herbes.

Лакей повидимому не понялъ. Тогда мы обратились къ англійскому языку. Мы повторяли несчастное слово «Savoury» на вс лады, съ такими жалобными, плачевными, нечеловческими интонаціями, что казалось должны бы были растрогать сердце дикаря. Но стоическій тевтонъ оставался непоколебимъ. Мы ршились прибгнуть къ пантомим.

Пантомима по отношенію къ языку, тоже что мармеладъ по отношенію къ маслу — «превосходный (при случа) субститутъ». Но ея значеніе для передачи мыслей весьма ограниченно. По крайней мр въ практической жизни. Въ балет другое дло, — не знаю, найдется ли что нибудь, чего нельзя объяснить пантомимой въ балет. Я самъ однажды былъ свидтелемъ, какъ мужчина-танцоръ легкимъ движеніемъ лвой ноги, сопровождавшимся звуками барабана, объяснилъ premi`ere danseuse, что женщина, которую она считала своей матерью, на самомъ дл только ея тетка съ мужней стороны. Но нужно имть въ виду, что premi`ere danseuse дама съ необыкновеннымъ, единственнымъ въ своемъ род, даромъ сообразительности. Premi`ere danseuse понимаетъ какъ нельзя ясне, что хочетъ сказать человкъ, повернувшись сорокъ семь разъ на одной ног, и ставши затмъ на голову. А иностранецъ среднихъ способностей по всей вроятности понялъ бы его совершенно превратно.

Одинъ мой пріятель, путешествуя въ Пиринеяхъ, попытался однажды выразить пантомимой благодарность. Онъ пріхалъ поздно вечеромъ въ маленькую гостинницу, хозяева которой приняли его крайне радушно, поставили передъ нимъ лучшія блюда, и накормили его до отвалу (онъ очень проголодался).

Они были такъ любезны и внимательны, кушанья оказались такими вкусными, что, посл ужина, онъ захотлъ во чтобы то ни стало поблагодарить хозяевъ и растолковать имъ, какъ чудесно они его накормили и ублаготворили.

Онъ не могъ объясниться на словахъ. Онъ зналъ испанскій языкъ лишь настолько, чтобы спросить что потребуется, да и то при весьма ограниченныхъ потребностяхъ, — но еще не умлъ выражать на немъ какія либо чувства и эмоціи. Итакъ онъ ршился прибгнуть въ мимик. Онъ всталъ, указалъ на пустой столъ, гд стоялъ передъ этимъ ужинъ, затмъ разинулъ ротъ и показалъ пальцемъ на горло. Потомъ потрепалъ себя по той части организма, куда, по словамъ ученыхъ, отправляется ужинъ, и улыбнулся.

Странная у него улыбка, — у моего пріятеля. Самъ онъ увренъ, что въ ней есть нчто плнительное, хотя съ оттнкомъ горечи. У нихъ въ семь улыбкою стращаютъ дтей.

Хозяева были удивлены его поведеніемъ. Они бросали на него тревожные взгляды, а потомъ собрались въ кучку и стали перешептываться.

— Очевидно мое объясненіе недостаточно выразительно для этихъ простодушныхъ поселянъ, — подумалъ мой пріятель. Тутъ нужны боле энергическіе жесты.

И онъ принялся трепать и хлопать себя по только что упомянутой части организма (которую я, скромный и благовоспитанный молодой человкъ, ни за что въ свт не назову настоящимъ именемъ) съ усиленной энергіей, присовокупивъ еще дв-три улыбки, и нсколько изящныхъ жестовъ, выражавшихъ, какъ ему казалось, дружескія чувства и удовольствіе.

Наконецъ лучъ пониманія блеснулъ на лицахъ хозяевъ, они бросились въ шкафику и достали оттуда какую-то черную бутылочку.

— Ахъ! дло въ шляп, — подумалъ мой пріятель. — Поняли наконецъ! И радуются, видя, что я доволенъ, и хотятъ предложить мн стаканчивъ вина въ знакъ дружбы, добрыя души!

Хозяева раскупорили бутылочку, налили полный стаканъ, поднесли его гостю, объясняя знаками, что онъ долженъ опорожнить его залпомъ.

— Ага! — подумалъ онъ, — поднимая стаканъ въ свту и умильно поглядывая на влагу — это какой нибудь рдкій старый мстный напитокъ, завтная бутылочка, приберегаемая для дорогихъ гостей.

Затмъ поднялъ стаканъ и произнесъ рчь, въ которой пожелалъ старикамъ долголтія и кучу внучатъ, дочк — молодца-жениха, а всей деревн — благополучія. Онъ зналъ, что хозяева не поймутъ его, но разсчитывалъ, что по его жестамъ и интонаціи они догадаются о его дружественныхъ чувствахъ. Окончивъ спичъ, онъ прижалъ руку къ сердцу, еще разъ улыбнулся, и разомъ опорожнилъ стаканъ.

Спустя три секунды онъ убдился, что проглотилъ сильное и вполн надежное рвотное. Его слушатели поняли его жесты въ томъ смысл, что онъ отравился или во всякомъ случа страдаетъ сильнымъ и мучительнымъ разстройствомъ желудка, — и сдлали съ своей стороны все, чтобы облегчить его страданія.