— Они получат свое, — холодный голос Властелина прервал спор, — Все получат свое… Отводи войска, Гаурон.

Больше никто не спорил.

Те, кто покинули Соррент в следующий полдень, до конца жизни молились на полковничью вдову Женевьеву: именно она не меньше чем боевой атакой прорвала ворота, оттеснив озлобленных мужчин, и вывела обезумевших женщин, готовых скорее целовать ноги Черному лорду, чем хоронить от голода своих детей.

Целовать ноги не пришлось, их действительно не тронули: даже слабоумному не пришло бы в голову нарушать слово властелина. Их проверили и заставили отойти вместе с основными силами. После чего Повелитель направился под стены один, и в руках у него была только флейта…

Глупый, так и не повзрослевший певец видел, что после него в Соренте не осталось никого живого. Через два дня, когда вести достигли столицы, а Повелитель появился уже у ее стен, Делос был сдан, поэтому участи Сорента избежал. Он просто сгорел.

А еще глупый певец успел хорошо разглядеть возвращающегося Властелина — у него были жгучие черные глаза, матово мерцавшие антрацитовой гладью…

За всю войну Сорент остался единственным умерщвленным городом: возможно, Властелин сам опасался своего необычного оружия и демонстрировал его лишь в крайних случаях, предпочитая воевать обычными средствами. Что с того?

Ведь та, ради которой были забыты уют и безопасность, слава и роскошь неприступного Анкариона, осталась именно там: ей некого было спасать в отличие от Женевьевы. И наверняка она продолжала надеяться на встречу… Случайность, которая в этот раз прошла мимо, и в безымянной общей могиле города призраков осталось похороненным сердце пока еще живого.

Что было потом? Потом он сошел с ума, каялся в каком-то Храме… Его взяли в оборот светлые, долго допрашивали. Скитался… Потом была встреча с Форианом. Новая жизнь, новое имя, новая цель — уничтожить лживое чудовище…

А потом война закончилась, и менезингер Кеннет окончательно канул в небытие, похоронив обломки разбитой лютни вместе с памятью о том, чьи руки ее касались. Петь — он тоже больше не пел. Никогда.

Он тщательно, по всем канонам, выстроил свое новое безупречное существование и не позволял ни одной трещинке появиться в этих канонах. Мысль об исполненном долге, согревала в часы уныния, ведь в конце концов именно долг превыше всего и он есть у каждого. Но жизнь оказалась упрямой, как и память, вырываясь из заданных рамок…

Как и Дамон, всегда находившийся вне всяких рамок и ограничений. Видеть его живым и вполне благополучным, окруженным семьей, друзьями — было оскорблением самому мирозданию!! Как он смеет быть счастливым, разрушив все, до чего смог дотянуться?!

Это не правда, это игра! Очередная его черная извращенная игра, как и тогда, сотни лет назад…

Но черные глаза смотрели на него с усталой грустью и сожалением. И робко закрадывалось ощущение, что когда-то давно нечто важное было не замечено, не понято и утрачено навсегда. Что-то, важнее чего действительно нет…

— Лучше бы ты меня убил, — признал Ориэнн вар Видар, но услышать его было некому.

Диниэр так и заснул на середине дороги, доверчиво прильнув к плечу темного мага: организм сказал свое веское слово, и беспамятство перешло в крепкий восстанавливающий сон, как только внешние чувства сделали вывод о безопасности. Он не проснулся ни когда его избавляли от обуви и остатков одежды в грязи и ссохшейся крови, ни когда укладывали в настоящую постель, а волшебница затягивала глубокие порезы на плечах и груди невольно бледнея: в камере замка Маур Рузанна не разглядывала узника подробно, и теперь при виде шрамов лишь только кусала губы, представляя как ЭТО выглядело, когда раны были свежими. Тут и лучший целитель в одиночку бы не справился, а Фейт отвоевал эльфенка у смерти без всяких чар, практически на одних знаниях и упорстве!

Со временем рубцы сгладятся, тем более что Динэ все-таки не человек, однако даже у нелюдей раны душевные не заживают запросто и нет ничего приятного в том, чтобы снова и снова просыпаться от собственных криков.

Диниэр взметнулся на постели, путаясь в прилипшей к телу, влажной от пота материи… и почти немедленно ощутил поддержку знакомых надежных рук. С трудом переводя дыхание, он вцепился в них со всей силы, уткнулся лбом в твердое плечо севшего рядом мага, и затих, изредка вздрагивая.

— Шш-ш-ш, — на виски легли тонкие прохладные пальцы. Дамон не вторгался в его сознание, хотя эльфенок сейчас не протестовал, наоборот ища у него защиты. Теплый голос мягко шептал, успокаивая и убаюкивая, — Не сопротивляйся, я помогу… Верь!

Я верю!! — хотелось кричать, но вместо того Диниэр прерывисто выдохнул, как после долгого плача, и тихо признался:

— Мне снилось, что отец вернулся, чтобы меня убить…

Слова прозвучали невнятно, и их едва можно было разобрать, но Дамон его расслышал, сердце предательски дернулось. В самом деле, что было бы не поверни он за Динэ? Ориэн… отпустил бы его? Или прождав напрасно, развернулся бы и ушел? Или добил бы сам в пародии на милосердие… Боль подкатывала так же неумолимо, как волна к ногам самоубийцы: Тьма, что же может сделать с нами время и мы сами!!