«Единственный раз я видел патриарха Тихона в Москве, в мае 1918 года на Красной площади у Исторического музея, — вспоминал писатель Борис Зайцев. — Было тепло, почти жарко. Мы только что в огромном крестном ходе обошли Москву. От храма Спасителя было видно, как отряды под хоругвями переходили через Москву-реку: со всех концов шли новые и новые толпы, сливались золотой рекой с иконами, крестами, двигались по родным и так намученным сейчас местам. Мы не могли войти в Кремль. Но все наши "полки" собрались на Красной площади, и тут, в сотнях хоругвей и икон, риз, облачений, митр, крестов и панагий, воочию была видна древняя слава Москвы — церковная ее слава».

Властители были удручены своим бескровным поражением, растеряны: уже наступила пора считать подобные религиозные праздники за контрреволюционные выступления или стоит немного повременить?

Для начала решили произвести обыск на квартире протоиерея Кедрова. Но никакой антисоветчины, кроме уже известного по листовкам текста, не нашли. Но все же вручили отцу Иоанну повестку о явке в следственную комиссию для допроса. Узнав о повестке, прихожане храма Воскресения Христова собрались на общее собрание, где и порешили обратиться в Московский ревтрибунал с просьбой отдать им батюшку на поруки «ввиду глубокого уважения христиан к отцу Кедрову за святое исполнение им его пастырских обязанностей во славу Христа и Его святой Церкви». Две тысячи духовных детей протоиерея Кедрова, подписавшихся под заявлением (многие указали и свой домашний адрес), заверили следственную комиссию, что «ему мы обязаны самой постройкой нашего храма, он кормил крестьян во время голодовок [1]906-[1]907 и [1]911-[1]912 годов» и предупредили карательные советские органы, что в случае ареста батюшки «могут последовать волнения».

И ревтрибунал дрогнул, пришлось следователю Бадмасу допрашивать отца Иоанна на дому:

— Зачем вы упомянули о 1 Мая как о Великой среде?

— Если бы Первомайское торжество было не на Страстной неделе, то и выступления моего не было бы.

— А с какой стати революционный праздник назвали «языческим торжеством»?

— Все праздники, смысл которых в гуляньях, песнях и плясках, — языческие.

Следователь продолжал упорствовать, что отец Иоанн «хотел контрреволюции». Батюшка долго разъяснял воинственному атеисту, что значит для православного человека Страстная неделя и как из века в век ее проводили в покаянии и посте. Следователь все добросовестно записал и передал протокол допроса в ревтрибунал. Но там, по-видимому, нашлись люди, для которых Страстная неделя не была пустым звуком, и они, найдя «следственный материал достаточно полным», судебное разбирательство по делу священника Кедрова «за отсутствием состава преступления» прекратили.

Борьба с религией только начиналась, и зачастую властителям приходилось уступать православному народу.

По документам ЦГАМО, фонд 4613, опись 1, дело 352

Контрреволюционный мятеж

После кончины преподобного Сергия Радонежского братия Троицкой обители избрали игуменом его ученика Савву. Шесть лет он был настоятелем в знаменитом монастыре, а потом, ища безмолвия и тихой молитвы, сложил с себя игуменство.

Но в 1398 году звенигородский князь Юрий Дмитриевич, крестник преподобного Сергия и духовный сын Саввы, умолил последнего поселиться возле Звенигорода, в основанном князем новом монастыре на холме Сторожи. Здесь и окончил свои дни старец игумен, здесь же был похоронен, и от его гроба пошли исцеления. 19 января 1655 года были торжественно обретены святые мощи преподобного Саввы Сторожевского.

Саввино-Сторожевский монастырь полюбился русским царям и боярам, которые делали в него большие вклады. Монастырская ризница считалась одной из богатейших сокровищниц православной церкви. Особенно гордились монахи колоколом, отлитым из бронзы с добавлением медных копеек, изъятых из обращения после Медного бунта в Москве. Гордились колоколом с изумительным звоном все звенигородцы и увековечили его, поместив в центр герба своего города.

Звенигородский уезд жил тихой провинциальной жизнью вплоть до Октябрьской революции. Но в мае 1918 года советские газеты запестрели сообщениями о попытке «контрреволюционного мятежа» в Саввино-Сторожевском монастыре. Улицы в городе и селах, а позже окрестные колхозы стали называть именем «героически погибшего мученика революции» комиссара Макарова. Краеведческая литература советской эпохи потчевала доверчивых туристов рассказами о подавлении революционными войсками в Звенигороде монархического восстания.

Что же произошло на самом деле в красивейшем подмосковном уезде, прозванном «русской Швейцарией»?

Месяц спустя после опубликования декрета о свободе совести, в конце февраля 1918 года, Ягуньинским волостным Советом были отобраны у Саввино-Сторожевского монастыря Акиновская роща, мельница, конный и скотный дворы, гостиница. Приезжали под видом «археологической комиссии» революционные гости из Москвы, шныряли по всему монастырю, вынюхивали, чем здесь можно поживиться.

В окрестных селах судачили:

— Сегодня приехали посмотреть, завтра к себе все увезут.

— Им бы лишь грабить да гадить.

— Комиссарского начальства развелось — пропасть, и всяк на себя одеяло тянет.

По монастырю расхаживали теперь не только монахи и богомольцы, но и «ягуньинский волостной комиссар монастырской гостиницы» Константин Макаров. Как игумен с крестом, Макаров не расставался с револьвером, помахивал им при встрече с монахами и при обыске их келий.

А народ окрестных сел и деревень голодал. На сходках требовали возврата реквизированного зимой хлеба, ругали новую власть. К горьким рассказам о крестьянской жизни прислушивались богомольцы, стекавшиеся в монастырь со всей России, и гадали: когда же наступит обещанное большевиками счастливое житье? Когда все перемрут?

Счастливым житьем в Звенигородском уезде, по наблюдениям земляков, наслаждался только комиссар Макаров. Он реквизировал припрятанную монахами на случай голода провизию, пугал богомольцев своим воинственным видом и показным атеизмом, грозился то опечатать монастырскую ризницу, то посшибать колокола. Наконец 26 марта он решил, что пора от слов переходить к делу, ведь в декрете сказано, что все церковное нынче стало народным, а он и есть народ, как объяснили ему вышестоящие народныекомиссары. Макаров явился со своим секретарем и милиционерами к игумену Макарию и потребовал немедленно сдать ему все монастырское имущество.