Перед войной мы заканчивали третий курс. 23 июня 1941 г., сдав последний экзамен весенней сессии, я отправился в Краснопресненский райком партии записываться добровольцем. На фронт меня не послали, а определили в Краснопресненский истребительный батальон. В батальоне было много студентов МГУ, в основном историков и биологов. Мы надели военную форму и поселились в пустой школе. По ночам располагались в секреты среди могил Ваганьковского кладбища: считалось, что вражеские агенты с этого кладбища будут сигнализировать немецким летчикам. Днем несколько часов спали, а потом учили уставы и чистили винтовки. В городе появлялись редко. Через некоторое время меня демобилизовали. Как объяснил начальник штаба батальона капитан Лукьянов, есть приказ, подписанный Сталиным, — студентов-физиков старших курсов отправить на доучивание. Теперь я понимаю, что в неразберихе тех дней приказ (если он и существовал) не мог быть полностью выполнен. Несколько наших сокурсников, очень хороших ребят, в октябре 41-го года погибли в рядах народного ополчения (среди них помню Леню Соколова, Петю Васильева-Дворецкого).

Когда я в сентябре оказался на факультете, то выяснил, что всех наших студентов, которые в августе оставались в Москве и подходили по состоянию здоровья (возможно — и по анкетным данным), забрали в Военную академию им. Н.Е.Жуковского. Дальнейшего набора студентов-физиков в Академию уже не производили. Многих ребят по тем или иным причинам в августе в Москве не оказалось. Они в большинстве и попали в конце года в Ашхабад, куда эвакуировался Московский университет. Где был в августе-сентябре Андрей, я не знаю. В Москве я его не встречал.

Я ушел из Москвы 16 октября, в день хорошо известной всеобщей городской паники. После некоторых мытарств в середине декабря 1941-го попал в Ашхабад. В Ашхабаде в тот момент были профессора, доценты и только несколько студентов. Однако уже через неделю прибыл большой эшелон. Приехало много студентов нашего курса, ребят и девушек. Хотелось бы назвать Кота Туманова, Юру Иордана, Петю Кунина, Леона Белла, моих ближайших товарищей. Этим же эшелоном приехал и Андрей Сахаров.

В общежитии наши кровати — Андрея и моя — стояли рядом. Наверное, по этой причине мы с ним много в Ашхабаде контактировали.

Как же проводились занятия на нашем последнем, четвертом курсе? Университет располагался в здании Ашхабадского пединститута, в пригороде Кеши. Учебный план был перекроен на военный лад. Нам предлагалось кончать университет по одной из двух специальностей: "Оборонная электросвязь" или "Оборонное материаловедение". Спецкурсом по специальности «электросвязь» была теория колебаний, а по специальности «материаловедение» (если мне не изменяет память) спецкурсы — магнетизм, рентгеноструктурный анализ. Физиков-теоретиков, естественно, не готовили. Андрей формально кончал по специальности «материаловедение». Читали нам два общих теоретических курса — электродинамику и квантовую механику. Электродинамику очень доходчиво читал доцент В.С.Фурсов. Квантовую механику, несколько театрально — доцент А.А.Власов. Лекции мы посещали аккуратно.

Помню, что после занятий Андрей приходил в общежитие, садился на свою кровать и, устремив взгляд в бесконечность, — думал.

Разговаривали мы с Андреем только о физике. На другие темы, бытовые или военно-политические, Андрей не резонировал. Разговаривать с Андреем было трудно. Он говорил медленно и отрывисто. Не всегда я улавливал связь между его высказываниями. Тем не менее общение с Андреем дало, насколько оказалось для меня доступным, очень много в понимании физики. В частности, это коснулось квантовой механики. Книг у нас практически не было, и постигать физику можно было только на основе лекционного материала. Обсуждение с Андреем некоторых квантовых эффектов (в том числе, помню, туннельного эффекта) многое разъяснило мне в квантовой механике. Андрей умел додумывать до конца.

Как-то А.А.Власов в качестве упражнения предложил мне рассмотреть распространение радиоволны по волноводу. В те годы эта задача не была нам известна. У меня упорно получалось, что фазовая скорость распространения волны зависит от частоты. Результат представлялся мне ошибочным. Я многократно возвращался к расчетам и не мог получить правильного, как мне казалось, ответа. Наконец, я поделился своими сомнениями с Андреем. В своем стиле Андрей тихо подумал, глядя в бесконечность, и уверенно сказал, что дисперсия должна иметь место. После этого я доложил свои расчеты А.А.Власову. Анатолий Александрович сказал мне: "А у Вас пойдет!" Но я-то понимал, что «пойдет» не у меня, а у Андрея.

Наш быт в Ашхабаде был труден. Пропитания, мягко говоря, не хватало. Официально мы имели в день талон на 400 г хлеба и тарелку затирухи. (Затирухой называлось блюдо, представляющее собой муку, взболтанную в горячей воде.) На свою стипендию могли еще прикупить на рынке пучок зеленого лука и стакан кислого молока, которое мы называли мацони. Иногда перепадала картошка, однако жира не было никакого. Именно Андрей сумел в этой обстановке вычислить доступный источник жиров: в аптеке продавалось касторовое масло. На собственном примере Андрей показал, что на касторовом масле можно жарить картошку. К запаху мы быстро привыкли и многие воспользовались открытием Андрея.

В окружавшей нас обстановке тяжелого быта Андрей и Петя Кунин одно время развивали идею организации семинара по общей теории относительности. Но среди голодных ребят идея не встретила отклика и постепенно затухла. В июле 1942 г. мы заканчивали в Ашхабаде физический факультет Московского университета, имея за плечами четыре курса. Так называемые спецработы выполнены не были, ввиду полного отсутствия лабораторий. Стояла непривычная для нас жара, временами дул пыльный, раскаленный ветер, называвшийся в Ашхабаде «афганцем». В песках под самым городом не выдержала и скончалась от теплового удара студентка, сестра профессора Гельфанда, Деля. По ночам чувствовалось дыхание Каракумов, духота не спадала. Пожилые профессора мучились. До сих пор стоит в памяти, как тяжело дышал больной профессор Теодорчик.