— Так какая разница... Ну, уклонились малость на восток, зато здесь лошадиная ярмарка! Раз в году бывает... А что?

Эмери безмолвно прикусил губу. А Кустер, обрадованный молчанием господина, продолжал:

— Потеряли-то всего дня три, не больше! Зато такое увидим... Не пожалеете! Что там — «Скачки на Изиохонской равнине»! Со всего Королевства лошади, каких только нет... Может, и вы захотите лошадку купить. Вон те жеребята — они впрямь недурны. А сколько всего ещё будет!

— В контракте найма есть пункт о возмещении ущерба в случае твоей смерти, — сказал Эмери.

Но и это не произвело на Кустера ни малейшего впечатления. Он только рукой махнул:

— Не побрезгуете — так хоть убейте потом, а в Дарконе я побываю. Ни разу ведь не доводилось, сколько ни просил, сколько ни умолял — хозяин мой ни в какую не отпускал! И с нанимателями никогда так не совпадало чтобы в здешних краях оказаться. Вот с вами, мой господин, впервые сюда забрел.

Эмери вздохнул.

— У моего дяди был охотничий пес, — сказал он задумчиво, — никакого сладу с ним не было, с этим псом. Всегда полагал себя умнее хозяина. И вечно нужно ему было настоять на своем.

— А где он теперь, этот пес? — спросил Кустер, радуясь возможности увести разговор в сторону.

— Сдох, — мстительно ответил Эмери.

— Значит, век его вышел, — философским тоном заметил Кустер.

Эмери устроился на жутком постоялом дворе за пределами Дарконы: в самом городе все гостиницы были переполнены. Во время ярмарки окрестные жители бессовестно наживались на приезжих, сдавая втридорога даже сеновалы и сараи. Кустер, сделавшийся вдруг страшно услужливым, явил настоящие чудеса: нашел для хозяина отдельную комнату на втором этаже и договорился о горячих обедах. Сам он без колебаний согласился ночевать на дворе, возле лошади и экипажа.

Эмери ничего не комментировал и очень старался сделать так, чтобы лицо его не выражало никаких чувств. Крохотную берлогу, где едва помещался матрас — Кустер продемонстрировал ее своему повелителю с нескрываемой гордостью, — Эмери принял как должное. Уселся на матрас, поджав под себя ноги. Кустер внес сундучок, заботливо открыл его, вытащил сменную одежду господина, а запылившуюся унес — Эмери даже не спросил куда.

Спустя полчаса Кустер возник опять — с глиняной плошкой, полной какого-то варева. Над варевом поднимался дым.

— С пылу с жару! — сообщил Кустер.

— Что это? — осведомился Эмери.

— Полбяная каша, мой господин, — сказал Кустер. — Я потребовал, чтобы туда покрошили также мяса! Двойная порция.

Голос слуги прозвучал так патетически, что Эмери догадался: Кустер отдал ему и свою долю. Но даже это не растрогало сердца Эмери. Он принял полбяную кашу, не поблагодарив, и съел ее под заботливым взором Кустера.

— Ужасная гадость, — сказал Эмери под конец, возвращая слуге грязную плошку.

Кустер безмолвно поклонился и унес посуду.

Эмери проводил его взглядом в бессильной ярости. Он мог сейчас приказать пытать Кустера, подвесить его вниз головой или посадить в мешок с разъяренными кошками — лошадника ничем было не пронять. Он очутился там, где мечтал побывать всю сознательную жизнь. И точка.

«За каждого клопа, который укусит меня нынче ночью, я подвергну Кустера какому-нибудь отдельному изощренному издевательству», — поклялся себе Эмери. Он начал придумывать различные каверзы и незаметно для себя заснул.

Ярмарка в Дарконе была грандиозной. Лошадей выставляли на пяти или шести городских площадях. Здесь имелись загоны для жеребят и для породистых кобыл. Отдельно продавали жеребцов — скаковых и племенных, Воздух пропитался стойким запахом конюшни. Люди кричали, перекрикивая лошадиное ржание и друг друга. Гул голосов стоял нестерпимый. Насекомые летали над кучами навоза, садились на животных, ползали по одежде людей.

Горожане в красных балахонах — специальной одежде, показывающей, что ее носители имеют данную привилегию, — собирали навоз в особые короба. Это ценное удобрение затем продавали в деревнях. Несколько раз Эмери видел, как люди в красных балахонах вступали в перебранку и едва не начинали драться из-за какой-нибудь навозной кучи.

Эмери бродил по Дарконе, насыщенной шумами, громкими звуками, густыми запахами; со всех сторон к нему тянулись руки, в уши ему фыркали лошади, десятки раз ему наступали на ноги, сотни раз его толкали и обзывали «сонным филином» и как-нибудь похуже. Женщины щипали «хорошенького мальчика» и зазывали его со всех балконов, из всех окон: казалось, мощная витальность великолепных животных, наполнивших город, передалась и людям, и все здесь готовы были заниматься любовью так же неистово, как и торговаться.