— Ну, у нас здесь свое кино, — сказал я. — Не скучнее репортажей из Верховного Совета, правда?

Марина секунду помедлила, потом кивнула. Подтвердив тем самым, что мир восстановлен. Только это не отменяло того факта, что я видел в ней двух совершенно разных людей, к которым относился очень по-разному.

— Арбайтен, лентяи, хватит трепаться! — Вовка уже включил компьютеры, установку, размотал шнуры. — Напрягите мозги, и третье октября впишут в мировую историю!

Марина, сев в кресло, попыталась поймать мой взгляд. Нам нужно было поговорить, но уж точно не при посторонних. Я толкнул шарик, и он закружился по своей крошечной орбите. Вовка с присосками наготове встал у меня за спиной.

— Как птицы кружат, — сказал я и поймал Маринино внимание.

Ее взгляд неотрывно следил за качающимся шариком.

— И только внизу маленький человечек стоит и смотрит в небо. Он запрокинул голову, а там солнце, там облака, там птицы — кружат и кружат. У него устали глаза, и он закрыл их… Вот так…

Вовка быстро — привык уже! — прикрепил датчики один за другим к моим вискам, шее, лбу. Я откинулся на спинку. На глаза легли холодные железные бляшки. Его шаги переместились в другую комнату, к аппаратуре.

— Включаю цепь, — негромко сказал он, закрывая дверь.

Скрипучую дверь. Скрипучую рассыхающуюся дверь, окованную полосами ржавого железа. Сквозь щели в двери был виден лишь ослепительный снег. Залаяла собака. Где-то далеко хлопнул выстрел.

— Как ты узнала, что существует такое место? — спросил я.

Марина выдвинулась из темноты. Мы стояли, почти касаясь друг друга. В промозглом сарае зимовали велосипеды, огородный скарб, всякие лопаты и грабли.

— Володя что-то говорил про обратную связь. Теперь я у тебя в гостях.

Я не знал, что бывает так неуютно.

— Нам незачем быть здесь. Осталось мало времени. Твой Севостьянов хочет завтра получить конфетку. Надо ее приготовить.

— Сначала ты расскажешь про костяной шарик.

— Не о чем рассказывать!

Привязанный к Марине как на резинках, я все же дошел до двери и распахнул ее. Зажмурился. Хватанул полной грудью ледяного воздуха.

Марина встала рядом. Сосредоточила взгляд на одинокой фигуре, бредущей по косогору мимо зубьями торчащих из снега штакетников, и меня затянуло туда. Теперь я тоже стоял и смотрел, как медленно-медленно ковыляет вверх, в горку, моя бабушка.

Чтобы не замерзнуть, лучше одеваться тепло. Лучше надевать на себя всё, что есть. А если и этого мало, то вовсе не выходить на улицу, переждать такие дни. Или недели. Сначала бабушка прятала лицо в пуховый платок, подаренный ей уже после реабилитации кем-то из лагерных подруг. Потом надевала жиденькую вытершуюся ушанку. Поверх — второй платок, колючий и жесткий как валенки.

— Куда ж ты, Тимурка, опять убежал?

Бабушка дышала экономно, размеренно — иначе спалишь легкие на раз.

— В пургу-то! А кабы не в огороды, а в степь ушел? Ветер-путаник, метель-обманщица, ни дороги, ни следа. Что разнюнился-то?

А я, как и тогда, пятнадцать лет назад, только тихо скулил — от боли в онемевших ступнях, от стыда за свою глупость…

Потом бабушка растирала мне пятки бараньим жиром, за открытой дверцей печи полыхали корявые полешки, а Марина стояла за спиной бесплотной тенью.

Бабушка тихонько заговаривала застывший во мне холод. А мои губы разомкнулись, чтобы спросить ее о костяном шарике. По чужому хотению-разумению.

Врешь, девка!

Я рванулся, что есть сил, из родного и милого дома, из засыпанной снегом пустоши, куда нас забросила судьба… Судьба, предварительно принявшая вид одного, вполне конкретного человека.

Я рванулся, и ткань мира треснула по шву, открывая срез воспоминаний, фантазий, книжных иллюзий — моих и Марининых вперемешку.

Она не удержала меня, и теперь нас, как опавшие листья, крутило и крутило. И ни один мир не хотел принять нас — столько ее недоверия и моей злобы не выдержал бы ни один мир.

— Да скажи же! — закричала Марина. — Я же просто не понимаю!..

— Куда тебе! — хотелось ударить, ужалить, обжечь побольнее. — Куда вам! Чистеньким, благополучным, тонким, романтичным! Чужие кости — вот что такое тот шарик! Чужое горе — вот что такое ваше счастье!

— Так нечестно, Тимур, — едва слышно сказала она. — Я ни в чем перед тобой не виновата, я вижу тебя третий раз в жизни, и никто не давал тебе права так вести себя со мной.