Мое появление вызвало у девиц шок. Они устроили нечто вроде броуновского движения вокруг стола, отчаянно гремя тарелками и вилками.

— Дарья, — сказала я как можно тверже. — Проводите меня к маман.

Даша во все глаза смотрела на меня, вцепившись в край стола.

— Я должна повторять дважды? — я старалась воспроизвести интонацию маман, и, кажется, у меня получилось приказывать. — Показывайте дорогу.

Пришлось обойти стол, чтобы оказаться у дальней стены. Этот дом, похоже, состоит из одних дверей — в столовой их не меньше четырех. К нужной двери шли мимо окон — огромных и вверху закругленных. Мало того, что я — не я, что из родного двадцать первого столетия каким-то дьявольским способом я перенеслась в 1909 год, так, оказывается, я еще и в городе на Неве! Вид, который открывался из этих шикарных окон, ни с чем не спутаешь: в серой перспективе прорисовывались четкие силуэты грифонов Банковского мостика. Ну, Питер, так Питер. Могла, наверное, с таким же успехом оказаться и в бедуинском шатре, и на костре инквизиции — знать бы, КАК это перемещение происходит. Выяснение этого вопроса также пришлось отложить на потом. Я постаралась выкинуть из головы образ моего несчастного бездыханного тела там, в провинциальном сибирском городке, в квартире, где я устроила генеральную уборку. Мысль о том, что кто-то разгуливает, нацепив на себя мое тело, как пижаму, была неприятна. О том, где сейчас сущность Анны (душа, дух — назовите, как хотите), думать не хотелось. Носить чужое тело — тоже хорошего мало. А куда деваться?

Горничная открыла нужную дверь и посторонилась, пропуская меня вперед. Вот это да! Высоченные книжные шкафы по всему периметру комнаты, бронзовые ручки на дверцах с мелкой расстекловкой. Маман восседает за необъятным письменным столом. При моем появлении двое мужчин встали с кожаного дивана. Один лет шестидесяти, седовласый, с ухоженной внушительной бородой, разделенной надвое. Другой — молодой, темноволосый и довольно симпатичный. Не успела я открыть рот, чтобы поздороваться, маман, сменившая одежду — теперь она была в голубом, только лицо оставалось вишневым, — налетела на меня, как коршун, и со словами "Прошу прощения, господа, мы сейчас вернемся…" прямо-таки вытолкала меня за дверь.

— Ты почему не причесана? Как ты одета?! — маман была в ужасе. А что я сделала-то?

Призвали Дарью и отдали меня ей в руки. Девица быстро стянула с меня блузку, надела снова, застегнула на ней все пуговицы и в два счета соорудила у меня на голове прическу, как у маман — узел на макушке, валик вокруг головы с напуском на лоб. Отсутствие под блузкой сорочки и корсета маман приказала замаскировать шалью, которую сняла с себя. Когда шаль — большую, белую, шелковую, с длинными кистями — набросили на меня, она закрыла не только блузку и то, что виднелось под ней (хотя там не было ничего, достойного созерцания), но и туфли. Слава Богу, они не заметили, что на мне нет чулок!

Дверь опять открылась, и я снова оказалась в кабинете.

4. Я становлюсь сумасшедшей.

— Извините, господа! — маман заняла прежнее место за столом, поднявшиеся с дивана мужчины опять опустились на кожаные подушки, а мне достался стул посреди кабинета. Все трое беззастенчиво разглядывали меня: мадам — с неприкрытым неодобрением, бородатый — с интересом, а молодой брюнет — с явным сожалением.

— Антон Владимирович, прошу вас, начните вы, — маман повернулась к брюнету, вздохнула и приложила к глазам платочек…

Тоже мне, горе изображает. А у самой — ни слезинки, и рука твердая, прямо Железный Феликс, а не женщина.

— Мария Петровна (вот, значит, как маман зовут!), погодите расстраиваться! Все может быть иначе — мы же с Анной Федоровной еще не говорили, и следователь разрешил прежде нам с ней побеседовать, а уж потом он присоединится… Анна Федоровна, скажите, когда Иван Спиридонович к вам пришел?

Надо полагать, Иван Спиридонович — это и есть убиенный жених. И что мне прикажете отвечать? Брюнет Антон деликатно кашлянул — предлагает не тянуть с ответом.

— А вы кто? Почему я должна вам отвечать?

Мария Петровна со значением посмотрела на бородатого.

— Я адвокат вашей семьи, Антон Владимирович Шпиндель, — брюнет привстал с дивана и произвел представительский кивок, посмотрев на меня с удвоенным сожалением. — Если в деле не возникнет других подозреваемых, мне предстоит защищать вас на суде. Так когда вы впустили своего жениха?

— Никого я не впускала! Я просто решила взглянуть на кровать, а там он лежит, под одеялом. Я одеяло потянула, чтобы посмотреть, что с ним, а он весь в крови, и нож из груди торчит. Тут на меня кот напал… сверху прыгнул… Я испугалась, шлепнулась на труп, закричала, хотела с него слезть, но запуталась в своей рубашке и упала с кровати, а потом прибежали эти женщины — Мария Петровна, Даша и, как ее, Полина…

— Аня, — вмешалась маман, — какие несуразности ты говоришь… Эти женщины… Это о матери и о сестре! И как на тебя Маркиз мог напасть? Этот кот только тебя и признает, только тебе позволяет себя гладить, ест только из твоих рук! А Ивана Спиридоновича только ты сама и могла впустить, уж Антон Владимирович со следователем всех опросили — никто дверь ему не открывал.

— Маман, люди могут врать. Я еще не знаю, кому выгодно было убивать, как вы говорите, моего жениха и подставлять в качестве убийцы меня. Но что я убийца — это полнейшая чушь! Как я этими хилыми ручками могла вогнать в грудную клетку мужчины нож по самую рукоять? Антон, а вы видели этот нож? Дактилоскопию уже провели?

Маман даже подпрыгнула:

— Антон Владимирович! Владимирович! Как можно… по имени… — платочек опять был приложен к глазам.

— Ничего, ничего, я даже рад… но позвольте, Анна Федоровна, а про дактилоскопию-то вам откуда известно?

— Кто ж про нее не знает? Да любой младенец… — и я прикусила язык, лихорадочно пытаясь вспомнить хоть что-нибудь об истории этой самой дактилоскопии. Похоже, волнения изрядно продырявили память — ничего конкретного на ум не приходило. Судя по реакции адвоката, дактилоскопия в 1909 году была в зародышевом состоянии, и надеяться на снятие отпечатков нечего. Нож они, конечно, из груди многострадального Ивана Спиридоновича вынули, но все, на что способны местные Холмсы, это попытаться узнать, кому нож принадлежит. А и узнают — это же ничего не доказывает: нож и потерять можно… В общем, плохо твое дело, Нинка… тьфу, Анька…