«После всеобъемлющей оценки суд вынужден признать, что КПГ ведет интенсивную работу по обучению, агитации, пропаганде и привлечению в свои ряды новых членов. Эти действия являются тщательно скоординированными и направлены на все слои общества. Имеет место использование методов агитации и пропаганды, которые наилучшим образом подходят для каждого из них. Существует комплексный план, который направлен на ослабление свободного и демократического порядка в обществе, обозначаемого как «общественный строй буржуазно-капиталистического мира». Конечной целью этого плана является пролетарская революция. Для свободного и демократического общества особая опасность этой разрушительной пропаганды заключается в том, что кажущаяся «бесцельность» демократического общественного строя, которая является результатом взаимной толерантности, противопоставляется стройной системе организованного мира. Заявляется о том, что она основана на ясных научных принципах, которые дают ясные ответы на самые сложные экономические и политические вопросы, и это привлекает внимание личности, для которой бывает очень трудно разобраться в таких предметах. Вместо тяжелой беспрерывной борьбы в сотрудничестве с другими социальными группами в направлении развития социальной справедливости и свободы в государстве и обществе человеку преподносится образ «рая на земле». Утверждается, что это может быть достигнуто только в том случае, если люди будут следовать ясным научным воззрениям КПГ и выведенным из них политическим правилам. Следующий отсюда вывод, что на пути такого развития стоит «буржуазно-капиталистический строй», является самоочевидным».

В нашем лагере Георгенбург ленинский лозунг «Учиться, учиться и еще раз учиться» ограничивался исключительно «всесильным» учением Маркса. В лагерях западных союзников, особенно к концу войны, было само собой разумеющимся, что пленные имели возможность учиться. Не так обстояло дело с военнопленными, которые удерживались русскими. При недостаточном питании, после десяти часов, проведенных на работах «по возмещению ущерба», люди уставали настолько, что это уже не позволяло им заниматься чем-то еще. Не было возможности организовать даже курсы по изучению русского языка. Примечательно что среди большого количества имевшихся в библиотеке книг не было учебника русского языка для начинающих. Таким образом, почти ни один военнопленный не имел возможности учиться русскому языку. За свои два с половиной года пребывания в плену я смог выучить «попугайным способом» не более 200 русских слов. Правда, были і такие товарищи, которые благодаря своему знанию польского или чешского легко овладели русским. Я встречался с двумя товарищами, которые могли говорить по-русски, потому что они провели несколько лет в России.

Одним из них был Вилли Йелинек из Штокерау. В конце двадцатых — начале тридцатых годов он провел какое-то время на Ривьере в качестве «спутника» пожилой богатой еврейки из Вены. После этого его увлекла «страна рабочих и крестьян», откуда он через несколько лет вернулся разочарованным. Другим человеком был уроженец Вены Альфред Тунцер, капитан резерва ВВС. Он попал в плен к русским во время Первой мировой войны и выучил русский язык. На пути домой он задержался в Москве, где прожил до начала тридцатых годов, работая в издательстве «Дружба народов». По-русски он говорил великолепно. Однако, по его словам, именно по этой причине, а также из-за того, чем он занимался в прошлом, Альфред находился под подозрением. Его часто забирали по ночам на допросы, и он еще удерживался в плену уже после того, как нас освободили. В заключении он пробыл до 1949 г. После 1950 г. я случайно встретился с ним, когда учился в Вене. Характерно, что он не рассказывал о том, что с ним происходило. В 1947 г., в лагере, он перенес рожистое воспаление лица. Когда мы встретились, то весь его вид выдавал тот факт, что жизнь обошлась с ним сурово. Судьба не была благосклонной к нему.

В библиотеке я проработал почти год. Туда попадало много книг из брошенных домов Инстербурга.

Библиотека размещалась в одноэтажном здании рядом с кабинетами лагерной администрации. У находившегося рядом со мной переплетчика, бывшего фельдфебеля Ганса Адама, всегда было много работы, потому что, проходя через множество рук, книги возвращались в библиотеку в истрепанном виде. Неторопливо и взвешенно он выполнял свою работу, наилучшим образом используя имевшиеся у него скудные возможности для своего прекрасного рукоделия. У него были картон и клей и еще какие-то струбцины. Больше ему ничего не требовалось.

Осенью 1946 г. в лагере произошло большое событие: администрация раздобыла старый рентгеновский аппарат. Поскольку он не был приспособлен для изготовления снимков, то лагерные врачи, доктор Эйтнер и еще один человек, фамилии которого я не помню, использовали его, чтобы делать рисунки грудины. Обширное воспаление легочной плевры и реберной надкостницы, которое я получил в результате ранения в 1945 г., было изображено на рисунке, что произвело сильное впечатление на русских офицеров медицинской службы. Таким образом, меня вновь освободили от тяжелой работы.

Примерно в это же время был закрыт инфекционный госпиталь в Инстербурге, а остававшиеся в нем врачи были переведены в наш лагерь. Среди них были хирурги Вальтер и Дрешлер, патологоанатом Шрейбер и некий доктор Киндлер. Однако в качестве врачей их больше не использовали, так как в этом не было необходимости. За исключением Киндлера, я встречался с этими докторами, когда учился в Вене. Еще одним человеком, прибывшим в лагерь из инфекционного госпиталя, был фармацевт Вильгельм Цельброт. Он стал моим близким товарищем и другом и остается им до сих пор. От доктора Фрица Вальтера я узнал, что он был учеником знаменитого хирурга Эйзельберга.

Должен добавить, что доктор, который проводил рентгеновское обследование, посоветовал мне поменьше бывать на солнце. Его совет явно указывал на то, что я заразился туберкулезом. В то время туберкулеза очень боялись, и я был потрясен. Однако это смягчалось тем, что у меня не было высокой температуры и в туберкулезный барак меня не отправили.

Характерным для нашего пребывания в русском плену было постоянное чувство неопределенности относительно того, что с нами будет дальше. Постепенно оно притуплялось, но никогда не исчезало полностью. Огромным облегчением и шагом к надежде на освобождение стало то, что в июне 1946 г. нам разрешили написать своим родственникам. Многим из нас надо было еще выяснить, остались ли наши родственники живы.

Это касалось и меня тоже. Мы с братом Руди уговаривали мать бежать на запад. Кому и куда я должен был писать? К тому времени мои чувства к Гизеле охладели.

В свете того, что мы слышали об обстановке в Восточной Германии и поскольку в последний раз я получил от нее известие из Саксонии, посылать ей письмо казалось мне бессмысленным. Поэтому я послал выданные нам почтовые открытки Красного Креста на наш домашний адрес в Штокерау и тете Ильзе Штейнбах в Вену.

Первой до моих родственников дошла открытка, посланная тете Ильзе 27 июня. Она получила ее 21 сентября и немедленно переслала моим родителям. Но первый ответ пришел только в январе 1947 г. 20 января до меня дошла открытка от матери, которую она написала 20 октября 1946 г. Мой адрес был следующим: Москва, СССР, Красный Крест, почтовый ящик 445.