В тильзитском лагере мне довелось встретиться и познакомиться с несколькими австрийцами. Одного из них я знал еще по Георгенбургу. Это был Францль Райзегер, бывший владелец обувной мастерской из городка Рансхофен под Браунау. В лагере он работал сапожником. Францль женился рано. Но с первой почтой к нему пришло письмо, из которого он узнал, что зачатый во время свадебного отпуска ребенок умер сразу после рождения. Я подружился с ним, потому что после освобождения мы должны были отправиться в одно и то же место, в Браунау. То же самое относилось и к Отмару Хадеру. Он родился в 1926 г. и тоже был из Рансхофенги Но с Райзегером я дружил больше.

После освобождения я часто встречался с ними обоими. Отмар, которому еще надо было доучиваться в университете, сейчас работает налоговым советником в городе Рид. Францль по-прежнему живет и работает в Рансхофене. Я стал если не другом, то близким знакомым протестантского пастора Эрнста Хильдебрандта. Он был старше меня на 10–15 лет, а в войну тоже стал лейтенантом. Ему удалось сохранить свою книгу Нового Завета, и иногда я брал ее у него почитать. Но религиозных дискуссий, к которым он был склонен, у нас не было. Мы слишком уставали на работе.

Надежды на то, что в Тильзите нас больше не заставят работать, не оправдались. Там был деревообрабатывающий завод, на котором должна была работать офицерская бригада. В течение недели вмесф с Вилли Цельбротом мы укладывали в штабеля пятиметровые доски. Это была тяжелая работа, которая требовала много сил. Но справлялись мы с ней неплохо. В заводской конторе работала двадцатилетняя русская девушка Вероника. Было заметно, что она «заигрывала» с нами. Она была симпатичной девушкой и смотрела на нас отчасти с недоверием, а отчасти и с удовольствием, когда проверяла «процент» выполнения нормы. После работы по укладке досок нас поставили к деревообрабатывающим станкам. Я занимался изготовлением ножек и спинок стульев, а также каркасов для сидений, куда потом вставлялась фанера. Такая работа требовала определенного умения и даже вкуса, чтобы избежать неровностей в обработке деталей. Конечно, при этом надо было соблюдать осторожность и не приближаться к пилам и фрезам с электроприводом. Я даже научился испытывать некоторую «гордость» от своей работы, которая, безусловно, являлась квалифицированной и доставляла мне удовольствие.

Нас назначали и на другие работы, например на разгрузку вагонов, которые доставляли из Финляндии древесину для производства целлюлозы. Разгружали мы и вагоны с углем, который, несомненно, поступал с шахт Верхней Силезии. Однажды мы увидели вагон с надписью Австрия. Нам это показалось не только приветствием с родины, но и еще одним добрым предзнаменованием скорого возвращения домой.

С углем норма была такая: за один 10-часовой рабочий день два человека должны были разгрузить 20-тонный вагон. Время разгрузки зависело от вида угля. Иногда он был нарублен большими кусками, за которые можно было ухватиться только голыми руками. Их можно было вываливать из вагона сравнительно легко. Работа шла быстро и в тех случаях, когда уголь был в мелких кусочках, размером с куриное яйцо. Тогда его можно сгружать лопатой. Самой неприятной и нелюбимой работой была разгрузка угля, поступавшего кусками среднего размера, примерно с булыжник. Набрать несколько кусков на лопату было трудно, и так же трудно было сталкивать или выбрасывать уголь по одному куску руками.

Но самой тяжелой была работа в заводской котельной. Там она шла непрерывно в три смены, и нашей бригаде довелось проработать одну неделю в ночную смену. Мы должны были забрасывать уголь лопатами в несколько топок. Эта работа действительно требовала очень больших усилий. Но, как и в случае с лесной бригадой, в моей памяти запечатлелись эпизоды, связанные с пребыванием в Тильзите, особенно работа в котельной по ночам. До сих пор у меня перед глазами стоят освещенные пламенем топок фигуры с лицами, покрытыми потом. Хорошо помню и эту усталость, которая к утру охватывала всех и которую чувствовал каждый, когда бригада шла строем обратно в лагерь. И тем не менее, каким же облегчающим и здоровым был сон в яркий летний день в промежутке между ночными сменами.

Тогда я думал, что был уже здоров, восстановил свои силы, и что мне не надо было больше опасаться последствий легочного ранения. Но однажды у меня резко поднялась температура, и я попал в лагерный лазарет. Было установлено, что я заболел малярией, той ее разновидностью, которая встречается в районах умеренного климата и которая сопровождается перемежающейся лихорадкой. Должно быть, я заразился от укуса малярийного комара, когда работал в бригаде лесорубов. Такое объяснение причины моего заболевания совпадало по времени с инкубационным периодом продолжительностью от одной недели до полутора месяцев. Из находившихся в лазарете пленных я был не единственным, кого лечили от малярии. Медицинский персонал смог оказать нам соответствующую помощь, поскольку в лазарете имелся препарат атебрин. Недели через две меня выписали. Во время болезни за мной ухаживал брат милосердия из Вены, по фамилии Малы. (Через несколько лет я случайно встретился с ним возле монастырской больницы во 2-м районе Вены, одетым в монашеское облачение своего религиозного ордена.)

Лихорадка с температурой около 40 градусов трясла меня через день и, конечно, снова ослабила. В течение нескольких дней, последних в Тильзите, я был неспособен работать. Вилли Цельбротт который в последний год стал моим лучшим другом, навещал меня после работы. Однажды он принес мне нечто сказочное: свежее куриное яйцо, взбитое с моим сахарным пайком. Это доставило мне невероятное удовольствие, причем такое, которого я не испытывал уже несколько лет.

Было начало сентября. Мы выехали из Тильзита. Часть людей перевозилась на открытых железнодорожных платформах. Мне не повезло, и я оказался на одной из таких платформ. Все сидевшие на ней почернели от паровозного дыма. Понадобились многие часы для того, чтобы хоть немного очистить свою одежду. В Георгенбурге начался долгий процесс регистрации, построений и обысков. Несколько раз проводилась перекличка. Когда выкрикивалась фамилия, надо было отвечать, как принято у русских, называя свое имя и имя своего отца. На гортанный выкрик «Шейдербауер!», я отчетливо и громко отвечал: «Армин, Антон!»

Теперь уже никто не сомневался, что те люди, чьи имена выкрикивались неоднократно, должны были отправиться домой. Те, кто оставался в лагере, выглядели грустными. Я не мог удержаться от печали. Особую жалость я испытывал по отношению к Деквицу и Альфреду Тунцеру. Начиная с июля, Деквиц работал над версией оперы Бетховена «Фиделио», которую можно было бы поставить без женских партий. Собранный на короткое время лагерный хор под руководством Тунцера разучивал «Хорал узников». «О, что за радость, что за радость, свободным воздухом дышать!» — пел я. Даже через несколько лет, когда я находился дома с родителями, я играл на пианино вариации этой музыкальной темы. Из-за этой хоровой партии я водил своих знакомых девушек в Венский театр, когда был студентом. Чувства, которые она во мне вызывала, забыть было невозможно.