Я позволяю себе говорить об американской поэзии в таком обобщенном ключе не из-за силы и огромности ее корпуса, но потому что моя тема — публичный к ней доступ. В этом контексте следует подчеркнуть, что старая идея насчет роли поэта в обществе или долга поэта перед обществом переворачивает проблему с ног на голову. Если вообще можно говорить об общественной функции человека, который по существу является предпринимателем- одиночкой, то общественная функция поэта заключается в том, чтобы писать, и он занимается этим не по указке общества, а по собственной воле. Единственный долг поэта — долг перед языком, то есть обязанность писать хорошо. Когда поэт пишет — особенно когда он пишет хорошо — на языке своего общества, он делает большой шаг навстречу обществу. И задача общества — сделать шаг навстречу ему, то есть открыть его книгу и прочесть ее.

Если в этой ситуации можно говорить об уклонении от долга, хо в нем повинен не поэт, ибо он продолжает писать. Теперь: в любой культуре поэзия есть высшая форма человеческой речи. Не читая или не слушая поэтов, общество обрекает себя на более низкие формы словесного выражения: на речь политика, торговца, шарлатана — короче, на свою собственную речь. Другими словами, оно игнорирует собственный эволюционный потенциал, ибо от остальных представителей царства животных нас отличает как раз дар речи. Обвинения, нередко предъявляемые поэзии, — что она трудна, темна, герметична и невесть что еще — свидетельствуют не о состоянии поэзии, а, если говорить честно, о ступеньке эволюционной лестницы, на которой застряло общество.

Ибо поэтическая речь преемственна; и еще — она избегает клише и повторов. Именно их отсутствие придает искусству ускорение и отличает его от жизни, чьим основным стилистическим приемом, если можно так выразиться, являются как раз клише и повторы, ибо она всегда начинаете нуля. Неудивительно поэтому, что сегодня общество, лишь от случая к случаю вспоминающее об этой преемственной речи, оказывается в проигрыше, как если бы оно садилось в поезд, идущий в никуда без расписания. Я уже где-то говорил, что поэзия — не форма развлечения и в каком-то смысле даже не форма искусства, но наша антропологическая, генетическая цель, наш языковой, эволюционный маяк. В детстве, когда мы впитываем и запоминаем стихи, чтобы овладеть языком, мы, по-видимому, это чувствуем, а повзрослев, бросаем это занятие, твердо считая, что языком овладели. Однако овладели мы лишь его повседневным слоем, который, возможно, и годится, чтобы перехитрить противника, продать товар, переспать с кем- нибудь, заработать повышение, но который, конечно же, не годится для того, чтобы исцелить от страданий или принести радость. Пока человек не научится до отказа, как фургон, нагружать свои фразы смыслом или же различать и ценить в чертах возлюбленной «душу-странницу», пока не осознает, что «Никакая память о звездном часе / Не утешает потом, в забвении, / И не делает конец менее горьким», — пока такие вещи не войдут в плоть и кровь, человек все еще будет принадлежать к семейству безъязыких. Каковые составляют большинство, если это может послужить утешением.

Как минимум, чтение поэзии — процесс поразительного языкового «погружения». И еще это в высшей степени экономичная форма умственного ускорения. На самом малом пространстве хорошее стихотворение покрывает огромную мыслительную территорию и часто в финале приносит читателю прозрение или откровение. Это происходит потому, что в процессе сочинения поэт применяет (по большей части, бессознательно) оба основных метода познания, доступных человеку как виду: западный и восточный. (Разумеется, они оба доступны любому, у кого имеются лобные доли, но различные традиции применяют их с различной степенью предубежденности.) Первый из них превыше всего ценит рациональное начало, то есть анализ. В социальных категориях он сопровождается самоутверждением человека и, в общем, иллюстрируется Декартовым «Cogito ergo sum». Второй главным образом полагается на интуитивный синтез, требует самоотрицания и наиболее ярко воплощен в Будде. Другими словами, стихотворение дает образец полноценной, без перекосов, деятельности человеческого разума. В этом и состоит главная привлекательность поэзии, помимо того, что она использует ритмические и эвфонические свойства языка, которые и сами по себе способны привести к откровениям. Стихотворение, в сущности, говорит читателю: «Будь как я». И во время чтения становишься тем, что ты читаешь, становишься состоянием языка, которое именуется стихотворением, и его прозрение или откровение оказываются твоими. Они остаются твоими и когда ты закрываешь книжку, поскольку нельзя вернуться назад, туда, где у тебя их еще не было. В этом и заключается суть эволюции.

Теперь: цель эволюции — не естественный отбор; ее нельзя описать формулами типа «выживает победитель» или «выживает пораженец». Если бы была справедлива первая из них, нам пришлось бы принять за образец Арнольда Шварценеггера, если бы была верна вторая, этически более приемлемая, нам пришлось бы удовлетвориться Вуди Алленом. Цель эволюции — хотите верьте, хотите нет — красота, которая переживает все иное и порождает истину просто потому, что она есть слияние разумного и чувственного. А поскольку красота всегда — в глазах того, что смотрит, во всей полноте она не может быть воплощена иначе как в словах. Вот здесь на сцену и выходит стихотворение, которое столь же безнадежно семантично, сколь и эвфонично.

По количеству накопленного в этой сфере ни один язык не сравнится с английским. Родиться в среде английского языка или же к нес влиться — величайший дар, который может выпасть на долю человека. Лишать его носителей неограниченного доступа к нему — антропологическое преступление. А именно к этому и сводится существующая система распространения поэзии. Я не вполне уверен, что хуже: жечь книги или не читать их. Думаю, однако, что «символическое» их издание лежит где-то посредине. Прошу прошения за столь резкую формулировку: но когда я думаю о написанных по-английски великих поэтических сочинениях, которые свезены на свалку забвения, с одной стороны, а с другой — представляю себе умопомрачительные демографические перспективы, я чувствую, что мы стоим на пороге колоссального культурного регресса. И беспокоюсь я не о культуре и не о судьбе сочинений великих и не столь великих поэтов. Тревожит меня другое: человек, не способный к членораздельной речи, не способный к адекватному словесному выражению, прибегает к действиям. Поскольку словарь действий ограничен, так сказать, нашим телом, человек непременно прибегнет к насильственным действиям. расширяя свой словарь оружием — там, где должен был бы встать эпитет.

Короче говоря, добрые милые старые привычки пора оставить. Необходимо организовать, в национальном масштабе, распространение поэзии — классической и современной. Заниматься этим, полагаю, должны частные фирмы, но при поддержке государства. «Целевую аудиторию» должно составлять население в возрасте пятнадцати лет и выше. Упор должен быть на американских классиков. Кого и что именно нужно издавать, должен решать комитет из двух или трех понимающих людей, то есть из поэтов. Университетских профессоров, с их идеологическими распрями, допускать к этому нельзя, ибо в этой области никто не полномочен давать рекомендации на каких бы то ни было основаниях, за исключением вкуса. Красота и сопутствующая ей истина не должны оказываться в подчинении у какой бы то ни было философской, политической и даже этической доктрины, ибо эстетика — мать этики, а не наоборот. Если вы так не считаете, припомните обстоятельства, при которых вы влюблялись.

Однако нужно помнить, что в обществе бытует тенденция «назначать» какого-нибудь одного «великого» поэта на какой-то период, часто — на целый век. Делается это для того, чтобы избежать обязанности читать других поэтов — или даже единственного избранного, если вдруг его или ее темперамент покажется кому-то не созвучным. На самом деле в любой момент в любой литературе есть несколько поэтов равной величины и значимости, которые могут стать путеводным светом. Так или иначе, каково бы ни было их число, в конечном счете оно соответствует четырем известным темпераментам, ибо иначе быть просто не может. Отсюда и их различия. По милости языка они появляются, чтобы дать обществу иерархию или спектр эстетических норм, которым можно следовать, которые можно игнорировать или принимать во внимание. Они являются не столько образцами для подражания, сколько интеллектуальными пастырями, независимо оттого сознают они это или нет, и даже лучше, если не сознают. Общество нуждается в каждом из них. И если проект, о котором я говорю, когда-нибудь начнет осуществляться, ни одному из них не следует отдавать предпочтения. Поскольку на таких высотах не бывает иерархии, трубы славы для всех должны звучать одинаково.