— Пойдем, моя красавица. Давай я отнесу свою девочку наверх.

У великого Гете есть прекрасная строчка: «Все, что созрело, хочет умереть». Трейя достигла зрелости, и она хотела умереть. Когда я смотрел, как она делала свою запись в дневнике, думал — и мне не надо было говорить об этом вслух, — что это итог всей ее жизни.

Благодать и стойкость. Бытование и делание. Безмятежность и страсть. Смирение и Воля. Полное приятие и неистовая решительность. Две стороны ее души, которые боролись в ней всю жизнь, две стороны, которые под конец соединились в единое целое — вот заключительное послание, которое она хотела оставить. Я видел, как она соединяла две эти грани; видел, как гармония равновесия проникает во все сферы ее жизни; видел, как страстная безмятежность становится сутью ее души. Это и было ее величайшим свершением в жизни — свершением, которое было подвергнуто столь жестокой проверке на прочность, что разбилось бы вдребезги, окажись оно хоть на йоту слабее. Но она добилась своего, она созрела в своей мудрости, и она хотела умереть.

В последний раз я отнес свою возлюбленную Трейю вверх по ступенькам.

Так начались самые необычные сорок восемь часов нашей совместной жизни. Трейя решила умереть. Для того чтобы умереть именно сейчас, не было медицинских оснований. Врачи считали, что с помощью лекарств и некоторого ухода она могла бы прожить еще как минимум несколько месяцев в больнице. Но Трейя уже приняла решение. Она не собиралась умирать вот так — в больничной палате, с торчащими из нее трубками, постоянными внутривенными инъекциями морфия-4, неизбежной пневмонией и медленным удушьем — все эти ужасные образы, которые пронеслись в моем сознании на Драхенфельсе. И у меня было странное чувство, что Трейя, кроме всего прочего, хотела избавить нас от этого кошмара. Она предпочла просто проскочить эту часть — спасибо, не надо! — и спокойно умереть сейчас. Впрочем, какими бы ни были причины, если Трейя приняла решение, значит, так и будет.

Этим вечером я уложил Трейю в постель и присел рядом. Она пришла чуть ли не в восторг: «Я ухожу, поверить не могу, я ухожу. Я так счастлива, так счастлива, так счастлива». Она повторяла это как мантру последнего освобождения: «Я так счастлива, я так счастлива…»

Все черты ее лица осветились. Она сияла. И тут ее тело стало меняться, прямо у меня на глазах. Мне показалось, что всего за один час оно стало легче килограммов на пять. Словно оно, повинуясь ее воле, стало сжиматься и усыхать. Трейя начала сворачивать деятельность своих жизненных систем — она начала умирать. За один час она стала совсем другой, она была готова уйти и хотела этого. Она была полна решимости, она была счастлива. Ее восторг был заразительным, и я вдруг осознал, к своему большому смущению, что радуюсь вместе с ней.

Но потом, довольно неожиданно, она сказала: «Но я не хочу оставлять тебя. Я не могу тебя оставить. Я так тебя люблю!» Она начала рыдать — и я заплакал вместе с ней. Мне казалось, что я выплакиваю все слезы за последние пять лет, слезы, идущие из глубины души, слезы, которые я сдерживал, чтобы быть сильным ради Трейи. Мы долго говорили о нашей любви друг к другу, любви, которая создала нас обоих, — понимаю, что это звучит довольно банально, — сделала нас сильнее, лучше и мудрее. Десятилетия саморазвития воплотились в нашу нежность друг к другу, и теперь, когда все это должно было завершиться, нас переполняли чувства. Это звучит довольно сухо, но на самом деле это был момент наивысшей нежности в моей жизни, и рядом был единственный человек, с которым я мог себе это позволить.

— Милая моя, если настало время уходить — значит, так надо. Не волнуйся, я найду тебя. Я уже нашел тебя в прошлый раз и обещаю, что найду опять. Так что если ты хочешь уйти — не беспокойся. Просто иди.

— Ты обещаешь, что найдешь меня?

— Обещаю.

Я должен кое-что объяснить: за последние две недели Трейя чуть ли не с одержимостью вспоминала слова, которые я сказал ей пять лет назад по дороге на нашу свадьбу. Я прошептал ей на ухо: «Где ты была? Я искал тебя всю жизнь. Наконец-то я тебя нашел. Мне пришлось сражаться с драконами, чтобы найти тебя. И, если что-нибудь случится, я найду тебя вновь». Она спокойно спросила: «Ты обещаешь?» — «Обещаю».

Понятия не имею, почему тогда я сказал все это: я просто выразил — по причинам, которых до конца не понимаю, — свои чувства по поводу наших отношений. И именно к этому разговору Трейя снова и снова возвращалась в последние недели и дни. Похоже, что это давало ей чувство полнейшей безопасности. Если я сдержу свое обещание — значит, с миром все будет в порядке.

Вот она и спросила в эту минуту:

— Ты обещаешь найти меня?

— Обещаю.

— Навсегда-навсегда?

— Навсегда-навсегда.

— Тогда я могу уйти. Даже не верится. Я так счастлива. Это оказалось намного труднее, чем я могла себе вообразить. Очень тяжело. Милый мой, это очень тяжело.

— Я знаю, любимая, я знаю.

— Но теперь я могу уйти. Я так счастлива. Я люблю тебя. Я так счастлива.

Той ночью я спал в ее комнате на столике для акупунктуры. Кажется, мне приснилось огромное, сияющее подобно свету тысячи солнц, сверкающих на заснеженной горной вершине, облако, нависшее над нашим домом. Я говорю «кажется», потому что сейчас не уверен, что это был сон.