«Эта хрупкая фигурка, — писали в „Гардиан“, — эти короткие каштановые волосы, это задумчивое личико вряд ли кого-то поразят. С первого взгляда и не догадаешься, что перед тобой настоящий вундеркинд. А что в ней такого? — спросите вы. — Каких успехов от нее ждут? Она и в самом деле кажется обыкновенной восьмилетней девочкой, но когда автор этих строк замечал, как быстро и легко скользили по предметам ее глаза, у него возникало странное ощущение, что эта малышка способна заглянуть в самые глубины его души».

Автором этих строк был стареющий журналист по имени Джеффри Стюартс, и даже если у него вообще имелась душа, то Эмили и краешка ее увидеть не сумела. Голос его всегда звучал чуточку громче, чем нужно, мало того — гремел с агрессивной убедительностью, точно сушеный горох в миске; и пахло от этого Стюартса лосьоном после бритья «Олд спайс», с помощью которого он старательно пытался заглушить противный запах пота и неудовлетворенных амбиций.

В тот день он был сама любезность. «Просто невозможно представить, — продолжает он в вышеупомянутой статье, — что эти дивные поющие полотна на стенах крошечной галереи близ Королевских ворот совершенно самостоятельно создала эта застенчивая крошка. И все же в облике Эмили Уайт есть что-то волшебное, фантастическое. Ее маленькие бледные ручки беспокойно трепещут, подобно крыльям бабочки. Головка чуть склонена набок, словно она слышит то, что нам, простым смертным, слышать не дано…»

Между прочим, Эмили просто было очень скучно.

— Это правда, что ты видишь музыку? — спросил у нее Джеффри Стюартс.

Она послушно кивнула; за спиной журналиста раздался плюшевый смех доктора Пикока, перекрывавший болтовню присутствующих, так похожую на «белый шум». «Интересно, — подумала Эмили, — а где сейчас папа?» И, прислушавшись, узнала на мгновение его голос, который тут же вновь потонул в какофонии звуков.

— Все эти картины… это действительно то, что ты видишь? — не унимался журналист.

Эмили снова кивнула.

— Тогда расскажи мне, Эмили, какие ощущения ты при этом испытываешь?

«Возможно, я несколько драматизирую, — пишет он далее в той же статье, — но у меня такое чувство, что эта девочка сама подобна чистому холсту; она как будто принадлежит к иному миру, что одновременно и притягивает, и отталкивает. И в ее картинах отражается именно это; кажется, будто нашей юной художнице доступен неведомый нам уровень восприятия».

Ах боже мой! Впрочем, самому Джеффри Стюартсу очень нравилась собственная статья. В ней было много чего в подобном духе; упоминался юный Рембо (а как же без него!), работы Эмили сравнивались с творениями Мунка и Ван Гога, даже выдвигалось предположение, что у нее, как любила выражаться Фезер, «открылся канал связи со Вселенной», то есть она как бы настроилась на определенную частоту и теперь ее талант, возможно, напрямую связан с кем-то из давно умерших художников, именно поэтому она и способна создавать столь удивительные картины.

«С первого взгляда, — пишет мистер Стюартс, — все полотна Эмили Уайт представляются абстракциями. Смелые, даже наглые цвета, обладающие порой настолько плотной текстурой, что кажутся почти скульптурными. Но здесь явно ощущаются и иные влияния, и это не может быть простым совпадением. „Эроика“ Эмили Уайт, безусловно, напоминает „Гернику“ Пикассо, ее „День рождения Баха“ — картина, исполненная такой же деятельности и оживления, как полотна Джексона Поллока, [32] а в ее „Лунной сонате под звездами“ чувствуется более чем мимолетное родство с работами Ван Гога. Может, и правда, как считает, в частности, Грэм Пикок, все искусство имеет общий базис, сокрытый в коллективном бессознательном? Или эта маленькая девочка оказалась проводником чего-то такого, что находится за пределами сенсорного восприятия простых смертных?»

Дальше — больше, и все в таком же стиле. Несколько переработанная версия этой белиберды проникла также в «Дейли миррор» и была напечатана под заголовком «Слепая девочка — суперсенс». «Сан» тоже поместила этот материал или нечто весьма похожее, сопроводив его фотографией Сисси Спейсек (кадр из фильма «Кэрри» [33] ). Вскоре расширенная версия была опубликована в газете со странным названием «Луна Водолея» вместе с интервью Фезер Данн. Миф уже был практически создан, и хотя в тот день не было ни малейших признаков грубых намеков, возникших вскоре как реакция на эту шумиху, уже и тогда, по-моему, подобное чрезмерное внимание заставляло Эмили чувствовать себя не в своей тарелке. Толпу она всегда ненавидела и ненавидела шум и всех этих людей, то приходивших, то уходивших, и их пронзительные голоса, которые клевали ее, точно голодные куры.

А мистер Стюартс беседовал теперь с Фезер; Эмили было хорошо слышно, как Фезер своим чуть хрипловатым, пахнущим пачулями, темным голосом вещает что-то о детях с иными возможностями, души которых, по ее словам, так часто являются идеальным вместилищем для доброжелательных духов. Слева от Эмили раздавался голос ее матери, и, судя по всему, Кэтрин Уайт была уже немного пьяна; во всяком случае, смех ее звучал как-то чересчур громко в волнах этого неумолчного шума и табачного дыма.

— Я всегда знала, что это исключительный ребенок, — донеслось до Эмили. — Возможно, она представляет собой следующую ступень в эволюционном развитии человечества. Может, она одна из детей завтрашнего дня…

Дети завтрашнего дня. Господи, ну и выражение! Фезер использовала его в своем интервью для «Луны Водолея» (которое, насколько мне известно, сама же и оплатила). Впрочем, одной этой фразы хватило, чтобы породить десяток теорий, о которых Эмили, к счастью, ничего не знала — по крайней мере, до часа своего падения.

Слова Фезер просто коробили ей слух; она поднялась и потихоньку стала продвигаться к открытым дверям, чуть касаясь гладкой поверхности стены, откинув голову и ощущая лицом дыхание уличного воздуха. Там, снаружи, было совсем тепло; сомкнутыми веками она чувствовала ласковые лучи вечернего солнца, вдыхала аромат магнолий, доносившийся с той стороны улицы, из парка.