«Белый запах, — послышатся у нее в ушах голос матери. — Белый, как цветы магнолии». Для Эмили эти слова звучали мягко и обладали легким привкусом шоколада, как ноктюрн Шопена, как «Золушка» Прокофьева. Это был аромат волшебства. По сравнению с этим ласковым теплом и благоуханиями жар, исходивший из темного нутра галереи, казался каким-то агрессивным и подавляющим; голоса приглашенных людей — ученых, журналистов и просто гостей — звучали на предельной громкости и налетали на Эмили, точно обжигающий ветер. У нее никогда еще не было ни выставок, ни настоящего праздника, даже на день рождения. Она присела на ступеньку крыльца, ведущего в галерею, и прислонилась горячей щекой к неровной поверхности чугунных литых перил, устремив лицо навстречу этому белому запаху.

— Привет, Эмили, — раздалось поблизости.

Она повернулась на звук голоса. Кто-то стоял шагах в десяти от нее. Это был большой мальчик, гораздо старше ее; может, ему даже лет шестнадцать, предположила Эмили. Его голос звучал как-то странно: слишком ровный и как бы сдавленный, точно у инструмента, играющего не в том регистре. В этом голосе Эмили уловила и настороженность, и отчетливое любопытство, и еще что-то, близкое к враждебности.

— Как тебя зовут? — наконец отозвалась она.

— Би-Би.

— Это не имя, — возразила Эмили.

Он пожал плечами — она догадалась об этом по интонации, с которой он ответил:

— Так меня зовут дома.

Последовала длительная пауза; Эмили чувствовала, что ему хочется еще что-то сказать. Она ощущала на себе его взгляд, и это было не слишком приятно. «Поскорей бы он задал свой вопрос, — думала она, — или бы совсем ушел и оставил меня в покое». Но мальчик не сделал ни того ни другого. Он просто стоял рядом; рот у него то безмолвно открывался, то снова закрывался, как дверь магазина в бойкий день.

— Ты осторожней, — заметила она. — А то муха в рот залетит.

Он так резко захлопнул рот, что она услышала, как стукнули его зубы.

— Я думал, что ты с-слепая.

— Я и есть слепая, но слышу тебя очень хорошо. Ты издаешь определенные звуки, когда открываешь рот. И дышишь по-другому.

Эмили отвернулась; ее вдруг охватило нетерпение. Да с какой стати она что-то ему объясняет? Это же просто очередной турист, он специально приехал посмотреть на нее, девочку-фрика. Вот сейчас, если, конечно, осмелится, он спросит насчет ее дара.

Когда он действительно спросил об этом, она не сразу разобрала его слова. Эмили уже успела заметить, что он немного заикается, но теперь это заикание значительно усилилось; она догадалась: это не оттого, что он нервничает, просто внутри него идет реальная борьба, сплетающая фразы в такие немыслимые клубки, которые ему и самому не сразу удается распутать.

— Т-ты д-действительно с-с… д-действительно с-с-с…

Эмили отчетливо уловила в его голосе отчаяние, пока он справлялся со своим заиканием.

— Ты д-действительно с-с-слышишь ц-ц-цвета? — выговорил он наконец.

Она кивнула.

— Ну и? Какого я цвета?

Девочка покачала головой.

— Я не могу объяснить. Это совсем другое, дополнительное чувство, я ведь экстрасенс.

Мальчик засмеялся, но смех этот не показался ей веселым.

— Молбри пахнет дерьмом, — произнес он быстро, каким-то совершенно бесцветным тоном. — Доктор Пикок — жевательной резинкой. Мистер Пинк — тем газом, который дают в зубном кабинете.

Эмили заметила, что сейчас он совершенно не заикается, хотя это была самая длинная его фраза.

— Я не понимаю, о чем ты, — озадаченно пробормотала она.

— Ты ведь не знаешь, кто я такой, верно? — уточнил он с ноткой горечи. — А я столько раз видел, как ты играешь, или сидишь на к-качелях в гостиной, или…

До нее наконец дошло.

— Ты — это он? Ты мальчик Икс?

Он долго молчал. Возможно, он кивнул — сейчас уже забылись все подробности, — потом просто ответил:

— Да. Это я.

— Помню, мне рассказывали о тебе, — сообщила она, не упомянув о том, что ее мать считает его притворщиком. — А куда ты делся после того, как доктор Пикок…

— Никуда я не делся, — перебил он ее. — Мы живем в Белом городе. На самом юге. Моя мать работает на рынке. П-продает ф-фрукты.

Снова последовало длительное молчание. На этот раз она не слышала, чтобы он сражался с собой, но чувствовала: он по-прежнему не сводит с нее глаз. От этого она испытывала странные эмоции: одновременно и сердилась, и отчего-то ощущала себя виноватой.