Впрочем, после провала советских войск под Смоленском в июле 1941 года Ковырзин с группой товарищей ушел в подполье, где участвовал в создании партизанского движения. Там и воевал вплоть до 1943 года, и, если верить бумагам, воевал вполне честно, на своем элитном чекистском происхождении не настаивал и ни перед кем не быковал, хотя так и не поменял свою классическую кожаную куртку на что-то более пролетарское. Однажды даже расстрелял труса и предателя – расстрелял не очень уверенно, как будто сомневаясь. Отвел в лес и после долгих размышлений бабахнул из автомата по кустам. Возможно, в предателя пуля попала даже случайно. Сведения об этом сохранились благодаря таинственному агенту, выполнявшему в партизан–ском соединении функции не то повара, не то врача.

Странный он какой-то, этот Ковырзин Николай Григорьевич. Как он дотянул до наших дней с такой сомнительной репутацией?

В 1944-м в звании майора присоединился к регулярным войскам, пошел в Европу, в бой не лез, сидел в штабах, допрашивал пленных, работал с личным составом. Тихо-мирно, без шума и пыли до–брался до Берлина. Там однажды в момент затишья напился и громко матом поминал Жукова за сотни тысяч бойцов Красной армии, цинично брошенных погибать только ради того, чтобы успеть взять Рейхстаг раньше янки. Тут же был взят на карандаш, но благодаря неплохим связям и репутации убежденного марксиста отделался легким испугом – всего лишь ссылкой в тыловой промышленный город разгребать послевоенное говно.

Разгребал вплоть до кончины Сталина, иногда командовал на Сопке… В 1953-м после ареста Берии, нутром почуяв, что государственная махина начала со скрипом разворачиваться в другую сторону, попросил о переводе. Рапорт был удовлетворен. До выхода на пенсию «работал с личным составом» – сидел в кабинетах, рассматривал характеристики, потом преподавал в местном юридическом институте. В общем, доковылял до благополучной старости.

В перестройку, когда раскопали Черную Сопку, имя Николая Ковырзина так и не всплыло. Никого в целом особо и не старались вытаскивать на свет божий – дружно признали факт культа личности, дружно его осудили, похоронили в братской могиле останки и закрыли тему. Ковырзин и другие немногочисленные «герои», дожившие до тех дней, остались в тени.

«Да, мы умеем каяться, – подумал Михаил, – и умеем нести ответственность… как филатовская Баба-яга, желательно в июле и желательно в Крыму. Не будем ворошить прошлое, мать его, а то воняет…»

Впрочем, сам по себе Ковырзин вызывал много вопросов. Он не был жестоким, он не рвался вперед, но и не отсиживался в окопах. Михаил долго всматривался в его фотографию, потом положил на нее ладонь. Так и сидел минут пять.

Нет, это не монстр. Не чудовище и не хладно–кровный убийца. Это человек, пытавшийся вписаться в систему, встать в общий строй, чтобы не встать к стенке. Маленький винтик в гигантском бесчеловечном механизме, чертовски везучий парень, сумевший унести ноги оттуда, откуда выскочить невозможно – разве что ногами вперед. Такое вот невероятное стечение обстоятельств.

Михаил знал, что ничего случайного не бывает. Если судьба вела этого человека буквально за руку, как маленького ребенка или немощного старика, – вела так долго сквозь эту чудовищную эпоху, значит, он нужен. Если он дожил до столь преклонных лет и в данный момент находится в этом доме, значит, он нужен именно здесь и именно сейчас.

Простой вывод, не требующий приложения особых усилий. Осталось выяснить, зачем он здесь.

Михаил спрятал бумаги в ящик стола, откинулся на спинку кресла и закрыл глаза.

«Думай, Архимед».

В отличие от Михаила Поречникова, который предпочитал лишний раз раскинуть мозгами, прежде чем приступать к заготовке дров, господин Семенов был совершенно другим человеком. Ему всегда нужен был четкий ответ на извечный русский вопрос: «Кто виноват, вашу мать, и что с этой сукой сделать?!» Не получив исчерпывающих ответов, не допускающих разночтений, этот коньячный полубарон очень сильно расстраивался и начинал чувствовать такой дискомфорт, что окружающим тоже могло стать несладко.

В тот вечер, когда Миша рассказывал общественности тринадцатого дома страшные истории о неуспокоенных душах, сидевший на качелях Семенов на самом деле был не очень пьян. Вернее, он не был пьян настолько, чтобы не соображать, что происходит и что именно ему пытаются втолковать. И он отнюдь не был скептиком, когда речь шла о его личной безопасности. Он прошел хорошую школу девяностых, поднимая свой бизнес до нынешнего состояния с трех маленьких пивных ларьков, постоянно подвергавшихся атакам конкурентов. Его несколько раз поджигали, неоднократно пытались утопить в загородном пруду и просто зарезать в пьяной драке. Он выжил и теперь справедливо полагал, что выжил именно благодаря своему невероятному чутью. Поэтому когда Миша Поречников сказал, что их дому угрожает опасность, он начал принюхиваться, как собака, хотя и не подал виду. Он спрятался за своей обычной маской озлобленного циника, но внутренне напрягся.

Он не мог не признать, что Миша не говорит ничего невероятного. И то, что здесь в земле полным-полно черепов и ребер, установлено как медицин–ский факт (а где вообще в России этих костей нет?!). И попытки разобраться с этим чудовищным наследием были предприняты, и они ни к чему не привели, и всё это вновь было позабыто-позаброшено. И обо всем этом тоже известно не только историкам, но и обычным горожанам, которые еще в состоянии читать газеты или слушать радио. Черт, даже про долбаный простатит, от которого уже давненько у Семенова ничего нормально не стояло, он сказал точно! Единственное, о чем этот сраный экстрасенс не договорил или не додумал, так это о мерах предот–вращения более серьезных трагедий.