Враг был жесток — двадцать два человека погибли уже в Карачах, а в Ключах и в Шамше замученным не было счёту. И только с севера, по Чистопольскому тракту, заметённому снегом, могла прийти помощь — из Казани ждали красных.

Три дня назад ночью в школе, которую на это время превратили в штаб, секретарь волостного комитета сказал:

— Дальше бандитов пускать нельзя. Погибель и муку должны мы принять на себя, но врага задержать. Дня через два подоспеют наши. И спасение наше в том, чтобы прервать у врага всякую связь. Надо село оцепить: выставить караулы у околиц, послать патрули и дозоры. Пусть улицы будут пусты, пусть в избах не зажигают огней и пусть не выйдет из села ни один человек, а пуще всего не войдет. Кулачья тут много, а нас, коммунистов, мало. Но есть одна надежда, — сказал секретарь, обратив свой усталый взгляд направо, где с краю стола сидела молодая учительница. — Есть у нас одна надежда — на школу. Ученики в ней из дальних деревень, чужие, батрацкие, и есть среди них ребята не маленькие, вместе с учительницей вступали в комсомол. Они пойдут за ней. Я это знаю.

— Пойдут, — сказала твёрдо учительница. — Хватит ли только оружия? Нас, школьников, семьдесят два.

— Оружия тоже мало, — ответил ей секретарь, — а патронов и вовсе нет. Есть только холостые ружья, что остались нам от всевобуча. Но ведь кулачьё об этом не знает. Они не посмеют выступить, пока будут думать, что мы сильны. И холостое ружьё выстрелить может, если ты настоящий коммунист.

И три дня, три мутные зимние ночи школьники несли караул.

Они стояли на часах у четырёх околиц, шагали по улицам, сторожили на колокольне, откуда видна была только степь, погруженная в холодную мглу, — ни одного огонька не зажигали в селе.

Но и по утрам пусто было вокруг.

Только раз в день, кутаясь в шубы, выходили к замёрзшим колодцам просвирни. И тогда со страхом смотрели они на проходившие мимо патрули.

Это были всё школьники, дети. Одежда их была худа, обувь разбита. Ветер дул им в лицо, сковывая губы. Но взгляды их были непреклонны, и тяжёлые ружья висели у них за спиной. А рядом всегда шагала учительница. И платок её, связанный из верблюжьей шерсти, и ресницы её покрывались на морозе тонким льдом.

На третий день, когда красных всё ещё не было, секретарь комитета сказал:

— Враги уже рядом. И село нам оставить нельзя, и уйти бы вовремя надо — не губить зря людей. Знать бы, когда они выступят из Шамши, ушли бы мы тайно на рассвете. Надо выслать разведку в Шамшу.

— Я пойду, — сказала учительница.

Секретарь покачал головой:

— Тебя сейчас же узнают и убьют.

— Тогда я пойду, — сказал мальчик, стоявший на часах у дверей.

— Нет, я, — перебил его другой.

А третий не сказал ни слова. Он сидел у стены, закутанный в чёрную шинель, и ружьё его стояло подле.

Он часто молчал, хотя был ласков со всеми. И звали его Рамзэ.

Это был татарский мальчик, которого учительница любила больше других.

Она вышла на крыльцо и тут постояла немного.

«Кого же, в самом деле, послать на это опасное дело?»

Безлюдно было вокруг. Степной чистопольский ветер плыл высоко над селом. Над крышами воздух блестел, и на дороге лежало много снегу. Никто теперь по ней не ездил.

Учительница всё стояла в раздумье. Вдруг близко услышала она странный звук, похожий на тихий вопль или на рыданье и смех.

Она подняла голову.

Перед ней, у самого крыльца, слегка притопывая большими лаптями, стоял Пека-дурак. Губы его были раскрыты, а бессмысленный взгляд подёрнут от холода влагой. Брызгая слюной, как ребёнок, он протянул к ней руку и сказал:

— Комиссар, дай Пеке бумажку покурить.

Учительница с удивлением посмотрела на него.

— Кто пропустил тебя в село? — спросила она.

Пека не ответил.

Но чей-то голос, неожиданно раздавшийся сбоку, произнёс:

— Это я.

Учительница оглянулась. Рядом с ней, прислонившись к перилам крыльца, стоял мальчик Рамзэ, держа у ног ружьё.

— Это я пропустил его, — повторил он и поманил Пеку к себе.

Но Пека не тронулся с места.

Тогда Рамзэ показал ему бумагу и кисет с табаком.

Пека закивал головой.

— Комиссар, дай Пеке бумажку покурить, — повторил он и, вытянув руку с раскрытой ладонью, стал подниматься наверх.

Но едва только поднялся он на крыльцо, как Рамзэ отступил назад.

Пека сделал ещё три шага, жадно глядя на табак, и Рамзэ снова отступил.

Так они вошли в школу, и учительница шла за ними вслед.

Они свернули налево, где в пустой сторожке горела железная печь.

И тут Рамзэ дал Пеке покурить. Они стояли друг против друга, оба одного роста, и Рамзэ со вниманием смотрел прямо в лицо дурака. Потом он сказал:

— Посиди тут, Пека, погрейся, я принесу тебе чаю.

И Рамзэ вышел, заперев сторожку на ключ.

В коридоре учительница тихо окликнула его.