— Куда все едут, — ответил он и показал в ту сторону, откуда наплывали на нас горы, холодный ветер и леса.

— Что вы будете делать?

— На рыбные промысла наймемся, а не то в тайгу подадимся, на прииска, золото рыть.

Я не знал ничего: ни как роют золото, ни как ловят рыбу — и сказал без всякой надежды:

— Не возьмете ли вы и меня с собой?

Старатель посмотрел на меня с недоверием: я был мал ростом и тощ. Но все же он потрогал пальцами мои мускулы, чтобы узнать, есть ли хоть какая-нибудь сила в руках.

Её было очень мало.

Старатель вздохнул. Но, заглянув в мои голодные глаза и потом в книгу, лежавшую у меня на коленях, он молча протянул мне на острие ножа кусок сала и пододвинул корзину с хлебом.

— Прости, друг, — сказал он, — до того не догадался. А теперь ешь. Ешь хорошо, — повторил он, — и побереги эту книгу для нас. Будем вместе артелить.

И в эту ночь я лег на палубу сытый и был сыт на другой день и на третий. Я нашел в этих людях друзей, с которыми потом в тайге, в партизанских отрядах, провел счастливый год.

Но этой дорогой для меня книги мне не удалось сохранить.

Мы приехали на место дня через два, под вечер, и ночевали в городской ночлежке, стоявшей под горой, у самой реки. Даже с порога можно было слышать, как подмывает берег вода, как журчит она, стекая с камней и глины. И на полреки падала тень от горы.

В самой же ночлежке ничего не было слышно: так громко плакали дети, ютившиеся вместе с женщинами в дальнем углу.

Я лег на нары рядом со старателями и заснул, положив под голову книгу.

Проснулся я утром от холода. Тужурка, которой я вчера укрылся, моя прекрасная тужурка из дорогого сукна, валялась на полу возле нар. А книги не было. И нигде не было видно юркого человека с хитрыми глазами, ночевавшего рядом со мной.

До самого полудня вместе со старателями искал я эту книгу.

Мы ее не нашли. Но часто потом вспоминали о ней, где бы мы ни были: в гиляцких ли стойбищах или в тайге у костра, когда вокруг нас вставала ночь.

И один из старателей говорил:

— Вор-человек. На что польстился! Ведь душу из нас вынул.

А другой, постарше, отвечал:

— Что вор, то верно. А что польстился, — значит и ему она была нужна.

1937

Если тебе только тринадцать лет, дорогой читатель, и ты учишься уже в ремесленном училище и даже совсем недавно выбран старостой первой группы «Е», то жизнь доставляет тебе немало всяких радостей.

Например, радостно было теперь Пете Саламатову рано утром вбежать прямо с Садовой на школьный двор, стесненный новыми домами, и увидеть знакомый подъезд в глубине под тяжелой аркой, и убедиться в том, что старые стены училища по-прежнему стоят на месте и что их никто не унес от него, пока он ночью спал в общежитии на Стромынке. Радостно было теперь, после утренней линейки, впереди всей группы войти в цех и, услышав хриплый от курения, но всегда ободряющий голос мастера Дмитрия Тимофеевича, не медля и не торопясь, как настоящий рабочий, подойти к своему месту, вправить деталь в станок, вовремя включить его, и увидеть вдруг могучее вращение колеса, и услышать покорный звук металла под неумолимым резцом, и углубиться в этот звук, как в песню, и знать, что ты не разрушаешь мир, а создаешь его, что с каждым днем, как колос, зреет твое мастерство, а за стенами училища огромная страна, что зовется твоею Советской родиной, ждет уже тебя с нетерпением, как мать, и любит твои детские, еще не обученные руки.

Это было очень приятно для Пети, так как иной матери, что ждала бы его к себе, у него не было ни в родном селе Боровом, откуда он пришел в училище, ни в другом далеком месте.

Приятно было Пете и сейчас, в этот зимний белый вечер, не бегом, а шагом идти по Садовой улице и думать о том, что никому другому в мире, как только ему одному, вся группа в тридцать мальчиков поручила купить подарок подшефному катеру «Ремесленник».

Катер этот, конечно, не простой, на котором ездят в воскресенье по Московскому морю ловить щук в канале. Катер этот носит на себе три грозные торпеды и плавает далеко, по Черному морю, которого Петя никогда не видел.

Но разве важно это, если он видит его в своем воображении? Он видит отлично живых, красиво оперенных птиц над голубой водой и две высокие волны, поднятые стремительной силой мотора. Это они скрывают стальные борта, и нос, и палубу катера от взоров вражеских кораблей, дымящих за пределами горизонта. Но зоркоглазый, маленького роста капитан, очень похожий на Петю, стоит впереди на носу, весь мокрый от брызг, и неотступно смотрит на запад, где синей чертой, словно лентой на карте, отмечены нерушимые границы советских вод и суши.

А вражеские дымы все ближе.

Петя зорко следит за ними и вдруг издает долгий, нарастающий свист, похожий на вой, на пение летящего снаряда, — звук, уже давно знакомый ему, и громко восклицает:

— Есть! Цель накрыта! Сказано — ближе не подходить!

Но тут Петя вспоминает, что он уже не маленький, чтобы разговаривать самому с собой вслух. Он отмахивается от собственного воображения, как от налетевшей осы, и быстро шагает дальше по Садовой улице.

Ах, Садовая, Садовая! Может быть, вот этой старушке, что идет навстречу Пете, она кажется обыкновенной улицей, которую в часы «пик» бывает опасно перейти. Но для Пети лучшей улицы в мире нет и нет места прекраснее ее на свете.