— Так что тут произошло?

Донован глубоко вздохнул и тяжело, на трясущихся ногах, пошел прочь.

— Пошли, — сказал он Ратмиру. — Здесь все заняты… Очень заняты. Здесь нам никто ничего не скажет. Поехали в Деревню.

Ратмир хотел что-то сказать, но тут же осекся. Лицо у него вытянулось. До сих пор Донован закрывал своей фигурой вход в подвал, но сейчас, когда он отошел, Ратмир наконец увидел на пощербленных гранитных ступенях скорченный, окровавленный труп маленького человечка.

Донован пошатнулся, словно оступился, и обернулся.

— Что же это я… — он вдруг резко побледнел и, опустившись на груду мусора, стал усиленно растирать себе виски. Он представил себе, что где-то в этом отвратительном городе, вот так же, на исковерканных, припорошенных серой штукатуркой ступенях, лежит Айя.

— Ну, что же это я… — простонал он. — Прямо как последний подлец… Похоронить бы его надо… а?

Сверху Деревня выглядела большой голой песочной поляной в редколесье; хижины казались аккуратными стожками из тростника. По центральному проходу ветер заводил песочные юлы, и они мчались маленькими водоворотами от хижины к хижине, почти незаметными сверху полутенями. Деревня была пуста. Ветер давно замел все следы, насыпал песка на стены хижин, и его никто не убирал. Тростник местами разлезся, и хижины зияли черными прорехами.

Феликс медленно провел “богомола” над самыми крышами, чуть приподнял повыше, и завис над Деревней у самого центра.

— Пусто, — он посмотрел на Донована и сразу же отвел взгляд.

Донован сидел, скрючившись в кресле, глаза его лихорадочно блестели из-под козырька шлема, желваки перекатывались по скулам.

— Здесь сядем? — неуверенно предложил Феликс.

— Что? — просипел Донован и прокашлялся. Он вытянул ноги, расслабился. Одернул куртку. Стряхнул с колен несуществующие крошки.

— Сядем? Да-да, сядем, — у него было что-то с горлом. В гортани застрял хриплый горький ком. Он мотнул головой, пытаясь проглотить его. — Давай на том конце Деревни, — указал он рукой.

Феликс молча кивнул, развернул “богомола” и, проведя его на окраину Деревни, опустил на песок. Донован неподвижно застыл, только желваки по-прежнему дергались на его щеках.

— Выйдем? — предложил Ратмир.

Донован ничего не ответил. Он резко вскочил с кресла и, выпрыгнув из машины, зашагал к ближайшей хижине, оставляя на сухом сером песке бугристые воронки следов. В лобовое стекло “богомола” было видно, что шагает он грузно, как-то устало и цепочка следов выгибается и петляет.

Донован дошел до хижины и бессильно уцепился за косяк. Сердце бешено колотилось.

Айя, с болью подумал он. Где ты сейчас, Айя?

Хижину бросили. Не так давно — месяца два на-зад, — но запах жилья уже успел выветриться, стены обветшали, на циновках лежал ровный слой песка и пыли, со стоек свешивались обрывки гамаков. Веяло безлюдьем и запустением.

Донован потоптался на пороге, отвернулся и безжизненно поплелся назад. Километрах в пятнадцати на юго-восток что-то урчало, стрекотало, изредка бухало, и тогда над горизонтом среди бела дня мигала зарница. А сзади, в черном провале хижины, шепеляво насвистывал сквозняк и раскачивал огрызки веревок.

— Пусто, — надтреснутым голосом сказал Ратмир, и Феликс вздрогнул. — Впрочем, это можно было предугадать…

Феликс тяжело вздохнул и откинулся в кресле.

— Удивляюсь я ему… — задумчиво проговорил он. — Ведь он, кажется, любит эту Айю?

Ратмир только пожал плечами.

— Не понимаю я это, — продолжал Феликс. — Как можно полюбить существо, пусть внешне и похожее на человека, но биологически абсолютно отличное от него…

Ратмир удивленно вскинул брови.

— Ты считаешь… — он внезапно улыбнулся. — По-твоему, любовь можно характеризовать только как влечение противоположных полов?

Феликс поморщился.

— Грубо, но, наверное, где-то так.

— А куда же ты отнесешь любовь, допустим, к домашним животным? — саркастически улыбнулся Ратмир.

— Но ведь народец — не животные.

— Хорошо. А любовь к детям? Допустим, к своим детям любовь можно объяснить материнским или отцовским инстинктом. А к чужим?